Юрий Яковлев - Позавчера была война

— Здравствуйте, — сказал Орлов.

— Ты все-таки нарушил мой приказ? — сухо спросил директор. — Ну, с этим мы разберемся позже. При удобном случае. Сейчас меня интересует другое: слоновое мясо съедобно?

Орлов пожал плечами.

— Некоторые африканские племена едят. Вялят, потом мелко нарезают…

— Повара сообразят, как готовить. Мне надо людей кормить.

— При чем же здесь слон?

— Его можно пустить на мясо.

Орлов заволновался. Три морщины на лбу покраснели.

— Я должен сдать слона в зооцентр, — сказал он.

Бывший директор сверкнул стеклышками.

— Какие сейчас, к черту, зооцентры? Сейчас война. Война все спишет… и слона тоже… В общем, если к концу дня не изыщу резервов, пустим твоего слона… в расход. Имей это в виду.

С ними поравнялся старик с шишкинской картиной. Веревка, видно, крепко резала, и он поставил картину на плечо, как стекольщик ящик со стеклом.

— Трудно будет, — сам себе сказал старик, — трудно будет, если начнут все списывать. Такое могут списать…

— Оставьте вашу болтовню, — сухо сказал бывший директор цирка и зашагал к машине.

Орлов шел дальше. Рядом со слоном он обретал устойчивость… Шуршащий шаг. Ветровое дыхание. Прикосновение хобота к плечу. И тень — большая, постоянная, не пробиваемая никаким солнцем. Тень от облака, не отстающего ни на шаг.

Орлов старался не думать о ровных холодных стеклышках, но они все время возникали перед глазами и повторяли: «Война все спишет». Эти слова были страшнее, чем пуля или осколок, или эта бесконечная изнуряющая дорога на восток. Они целились не в руку, не в висок, и не в грудь, а в живое чувство, в очарование жизнью, в то святое и вечное, без чего человек — обычное двуногое млекопитающее.

Орлову подумалось, что директор цирка надел военную форму для какого-то странного представления, и она сидит на нем так же, как сидел бы костюм клоуна Комова или фрак Беленького. Этим маскарадом директор хотел что-то скрыть, хочет обмануть, прикинуться другим, но его выдают ровные холодные стеклышки. Он — Троянский конь. Этот конь еще разгуляется, еще побьет копытом по родной земле, разоряя сердца, превращая алмазы в пепел.

К исходу дня хватились, что слона нет. Одни говорили, что слон отстал, другие — что он не вернулся с водопоя. Третьи — что его угнали на бойню.

— Хороший был слон, — жалели люди.

Мальчик на фуре просклонял по-немецки.

— Дер элефант, ден элефант, дем элефант.

И все вспоминали о слоне не в прошедшем, а в далеком времени, будто он шагал с ними бог весть когда.

А Орлов и Максим шли лесом. Они воспользовались небольшой заминкой в пути и свернули в кустарник. Кустарник перешел в лес. За стволами деревьев и переплетеньем ветвей дорога скрылась, и ее звуки затерялись.

«Держи карман шире, директор, — с тихим злорадством говорил Максиму Орлов. — Так я тебя и отдам, Максима. Ты слишком мал, чтобы списать такое большое…»

Со стороны у Орлова был свирепый вид: заросшее густой черной щетиной лицо, кусты волос над висками, серый от пыли городской костюм, винтовка на плече. Казалось, что идет отчаянный зверолов, который много суток гонялся за добычей и победил — добыча покорно идет следом в виде обыкновенного африканского слона.

Трещали ветки, пригибались к земле и снова распрямлялись тонкие стволы.

Влажное дыхание леса. Треск ветвей. Упругое сопротивление стволов. Голоса птиц. Густые нотки шмелей. Крутые спуски в овраги и подъемы. Неожиданные водопои у мелких лесных ручьев. Все это странным образом подействовало на слона. Он стал не по годам резвым и почувствовал себя независимым и веселым. Он сорвал хоботом ветку орешника и, делая вид, что отмахивается от мух, несколько раз огрел ею Орлова. Потом облил его водой, и Орлов долго ворчал на своего расходившегося друга. Слон то бежал, наслаждаясь легкой зеленой бурей, которая возникала вокруг него, то останавливался и подолгу стоял, поводя ушами, как звукоуловителем.

В этом русском летнем лесу Максим как бы очутился в родной стихии и вспомнил свое далекое килиманджарское детство. Он тогда был маленьким слоненком, сосунком. Держался между ног у матери, под ее надежной защитой, а иногда убегал, доставляя слонихе беспокойство и тревогу.

От переживаний и трудных перемен слон спрятался в безопасное место: в мир своего детства.

Орлов тоже вспомнил, что последний раз он был в лесу со своей матерью. Они собирали голубицу — крупную, подернутую туманом ягоду, а мама говорила, что у нее дома голубицу называли гоноболью или гонобобелем. Вокруг рос пахучий дурман, и у мамы от него болела голова. У нее часто болела голова. И без лесного дурмана. Мать говорила, что голова у нее болит от жизни.