Илья Туричин - Закон тридцатого. Люська

— Она в больнице. Поправляется.

— Знаем. Мы ее навещаем.

— Это хорошо. Человеку очень тепло человеческое нужно! Если б мы иногда для людей душевного тепла не жалели, ей-богу, люди бы на сто лет дольше жили. А эту девушку — есть у нас такое мнение — не стоит к уголовной ответственности привлекать. То, что она обо всем написала, себя не пощадила, — это хорошо. Не погасили окончательно в ней совесть прохвосты. Не сумели. Хоть и запутали.

Когда Валерий Сергеевич ушел, Степан Емельянович как бы про себя проговорил:

— Никогда б не подумал, что такие душевные люди на такой, казалось бы, беспощадной работе.

Дружинники посоветовали вывесить в витрине «окно сатиры» по поводу ЧП.

— Разрисуйте эту самую Логинову в красках. Чтобы другим неповадно было. Такие окна сильно действуют. И главное — люди знать будут, что вы мошенников всяких и прочих там нарушителей сами строго осуждаете, что вы сами стоите на страже порядка. И люди вам верить будут.

После горячего обсуждения в магазине был создан «Комсомольский прожектор». На его обязанности возложили наблюдение не только за порядком в магазине, но и за хранением продуктов, за сбором заказов в заводских цехах — «вообще за всей жизнью магазина.

В тот же день в витрине появилось «окно» «Комсомольского прожектора». Под рисунком, изображавшим продавщицу с перекошенными весами, подпись:

Нарисовать попросили Алексея Павловича, а подпись сочинила Люська.

Возле витрины останавливались покупатели. Заходя в магазин, спрашивали, которая тут Логинова Саша.

Но Саши не было. Она ревела в подсобном помещении, и ее пришлось подменять. Наказание было жестоким, но справедливым. И продавцы и покупатели почувствовали, что что-то необычное произошло в магазине. Будто гроза прошла, и стало чисто и светло.

Перед обеденным перерывом в магазин заглянул Валерий Сергеевич.

— Здорово наказали. Покрепче всякого суда. И другие поостерегутся.

Саша сидела в подсобном помещении. С работы уйти боялась и за прилавок не становилась. Все всхлипывала и вздыхала. Ей казалось, что здесь, в полумраке «подсобки», не так виден ее позор. Валерий Сергеевич подошел к ней:

— Плачешь?

Увидев милиционера, Саша еще больше перепугалась.

— Да ты меня не бойся. Я не за тобой. Выручили тебя товарищи. Сами наказали. А то бы милиции пришлось поработать, протокол, то да се.

— А… а… долго висеть… бу… бу… будет?

— Это уж у них спрашивай. Кто вешал, тот и снимет.

Глядя на плачущую, дядя Вася не выдержал, пошел к директору.

— У девки может в груди лопнуть. Конечно, оно по справедливости. И за мелочи бить надо — крупного не будет. А все ж хватит, думаю. Помучали. Я уж и то два раза «малыша» в руках держал. Тянет. — Он поежился. — Переживаю.

— Ты уж лучше, дядя Вася, переживай на сухую.

— Стараюсь.

К обеду по решению штаба «Комсомольского прожектора» «окно» сняли.

В тот же день Нина Львовна подала заявление об уходе. Нервы не выдержали…

Галю выписали. Она чувствовала себя окрепшей, но, когда вышла на морозный воздух, закружилась голова.

И тотчас кто-то подхватил ее под руку.

— Выкарабкалась?

Галя увидела незнакомого парня, отшатнулась.

— А ты не пугайся. Я тебя сюда привез, я тебя и встречаю. Меня зовут Миша.

Неподалеку засмеялись. Галя оглянулась. Возле такси стояла Люська.

— Поехали.

Галя пошарила взглядом по машине и вдоль улицы, будто искала кого-то.

— Садись, садись.

Они сели в машину, Люська назвала шоферу Галин адрес. Город был как-то по-особенному чист в своем белом наряде. Машины убирали снег.

Люська рассказывала про Сашу, про «окно». Галя слушала, искоса поглядывая на Мишу.

— Плакала она?

— Ужасно.

Галя вздохнула.

— Лучше пусть сейчас поплачет. Потом легче жить.

Подъехали к дому. Поднялись по лестнице. Люська ключом открыла входную дверь.

— Я у тебя тут прибрала.

— Ну, зачем же… Я бы сама.

— Уж очень тут пыли накопилось, пока тебя не было.

Галя удивилась, что дверь в ее комнату оказалась полуоткрытой. Вошла и остановилась на пороге.

Возле окна на стуле сидел Степан Емельянович и читал книжку.

Увидев Галю, он вскочил.

— Извините за вторжение.

Подошел, помог снять пальто. Галя увидела накрытый стол, и две розы в вазе, и бутылку вина… Вдруг ослабели ноги. Она доверчиво прижалась к широкой груди Степана Емельяновича и заплакала.