Александра Бруштейн - В рассветный час

— А теперь, — напоминает Дрыгалка, — ступайте вниз. Пара за парой. Не шаркать, не топать, не возить ногами… Одеться и уйти!

И уходит.

— Нельзя сказать, — говорю я Лиде, — чтобы Дрыге было очень грустно расставаться с нами!

Лида серьезно отвечает:

— А нам? Нам разве грустно расставаться с ней? Мы только оттого и счастливы, что больше ее не увидим!

На углу улицы меня ждет дедушка. Он издали машет мне газетой и кричит:

— Оправдали! Оправдали!

Вот она, правда! Верно говорят люди, что ее нельзя ни утопить, ни запереть в каменную тюрьму, ни зарыть в землю: правда снесет все запруды, она пророет себе путь под землей, она проест железо и камень, она встанет из гроба! Мне невольно вспоминаются «Ивиковы журавли». Мултанские вотяки оправданы и свободны! С дедушкой и группой моих подруг мы приходим в соседний Екатерининский сквер, занимаем две скамейки. Дедушка просто расцвел от радости! Еще недавно Юзефа сокрушалась:

«Наш старый пан аж с лица спал через тех румунцев…» (Румунцы, всякий понимает, — это вотяки.)

И действительно, в последние дни, когда исход процесса казался неблагоприятным, дедушка положительно не находил себе места от тревоги и беспокойства. Сейчас вотяки оправданы, я перешла с первой наградой, дедушка смотрит на мир гордо и весело, как цветущий пион.

— Девочки… — говорит Маня, обычно такая робкая и молчаливая. — Как хорошо, девочки! Ну чего, чего нам еще надо, когда все так хорошо?

Где-то близко слышен знакомый приятный голос, выпевающий:

— Сах-х-харно морожено!

— Вот оно! — говорит дедушка. — Вот чего вам надо… Я сейчас угощу вас всех мороженым!

Через минуту-другую Андрей-мороженщик со своей кадкой на голове подходит к нашим скамьям. Спокойно, неторопливо он снимает с головы кадку, ставит ее на землю, разминает рукой замлевшую шею.

— Никак, старый господин Яновский? — вглядывается он в дедушку. — И Сашурка-бедокурка!..

Так же узнает он почти всех присутствующих.

— А что, господин Яновский, — спрашивает Андрей, — тех басурман-то, слышно, оправдали, слава богу?

— Они не басурманы! — отвечает дедушка. — Они — люди. Их хотели зазря закатать на каторгу, — не вышло!

— Не попустил господь! — крестится Андрей.

Мы переглядываемся с Лидой, Маней, Варей. Мы знаем: не бог спас мултанских вотяков, а писатель Короленко и все те, кто боролся вместе с ним за этих несчастных людей. Хорошо, что есть на свете такие люди, как Короленко!

Мы с наслаждением едим мороженое. Андрей скатал нам шарики наполовину из сливочного, наполовину из крем-брюле, или, как его называет Андрей: «крем-бруля».

— Вкусно! — причмокивает Меля. — С ума сойти!

В аллее сквера показывается человек. Юношеская фигура его кажется мне знакомой… Но почему он шагает, сгорбившись, как старик, словно согнувшись под непосильной тяжестью?

— Дедушка! Посмотри! Ведь это же…

— Ну да! Это наш Пиня… Пиня! — зовет дедушка.

Пиня подходит, все такой же удрученный, волоча усталые ноги. Видно, он давно ходит по улицам… Он очень исхудал, лицо его почернело. Похожая на черную слезу бородавка в углу Пининого глаза еще усиливает мрачность его лица.

— Что с тобой, Пиня? Ты же черный, как головешка… Случилось что-нибудь?

— Несчастье… — глухо отвечает Пиня. — Не могу сдавать экзамены при округе…

— Почему? В чем дело?

— Уже было назначено: в среду. Так вот — здрасте! — ввели новый экзамен: французский язык… Ну, я вас спрашиваю: разве нельзя было объявить это полгода тому назад? Нет, накануне экзаменов! Ведь это же насмешка! Сорок три человека трудились — и на тебе! Научитесь по-французски, тогда будем вас экзаменовать… Теперь уж не раньше, как осенью!

Дедушка сосредоточенно думает.

— Сашенька! Ты можешь заниматься с Пиней по-французски?

— Конечно, могу! — отвечаю я, обрадовавшись. — Только… а как же… ведь мы на днях переезжаем на дачу…

— Что значит «на дачу»? — спрашивает Пиня. — Я буду ходить к вам на дачу!

— Но ведь это три версты от города!

— Что значит «три версты»? А пусть бы хоть тридцать три! Я буду ходить каждый день, хоть два раза на дню… Только занимайтесь со мной, я за вас буду бога молить!

Лицо Пини, его глаза словно говорят:

«Я пройду через все. Я ничего не испугаюсь и ни перед чем не отступлю! Я хочу учиться — понимаете? — хочу учиться! И я добьюсь своего, чего бы это мне ни стоило!»

Мы все невольно замолчали перед этой страстной волей к знанию. Мы смутно понимаем, что в этом есть какая-то сила, внушающая уважение.