Айвен Саутолл - Лисья нора

— Лучше всего секач. Им можно рубить, как топором. А чтобы убирать то, что мешает, берись за грабли, Кэт. Хью, неси веревку. Шевелись, парень, шевелись. Мне нужна веревка.

Кен сделал еще одну попытку освободить ноги, и снова вокруг него началось движение: сначала заколыхалась та подушка из перегноя, на которой он сидел, а от нее один за другим пошли круги. Кен начал понимать, что означают эти круги, и, как зачарованный, со страхом следил за ними. В стенках шурфа появлялись отверстия, откуда, словно они там росли или их оттуда вытягивали, медленно выползали пучки тонких волос, и тогда начинала падать, хлюпая и осыпая его градом острых комков, земля.

Внезапно ему показалось, что к нему вернулся голос, и он вскрикнул:

— Дядя Боб!

Нет, стояла тишина. Кену только почудилось, что он крикнул.

Подушка разлетелась на куски, превратившись в обрывки, лохмотья и пыль; поток листьев, сучков и плесени прорвался сквозь паутину из корней, и Кен полетел вниз.

Джоан сидела в самом конце сада на пороге курятника, прижимая к себе своих бентамских курочек, воркуя с ними, когда услышала, как Фрэнси разговаривает сама с собой. Фрэнси рвала георгины. У нее в руках уже был букет больше ее самой.

— Все ушли. Ушли и меня бросили. Мне не разрешают рвать георгины. Мама сказала, что нашлепает меня, если я буду рвать георгины, но мама тоже куда-то ушла. Я попрошу Томми Бэйрда жениться на мне. Томми Бэйрд нравится мне больше, чем Чарли Бэйрд. Томми Бэйрд никогда бы не ушел. Все ушли, а меня бросили. Мамочка ушла, папочка ушел. Джоан велела мне заткнуться. Джоан не разрешают говорить мне «Заткнись!»…

В саду со стороны дома появился Хью. Он шел с трудом и непрерывно звал Джоан, звал и звал, словно его жизнь зависела от того, откликнется она или нет.

— Я здесь! — крикнула она. — В курятнике. Далила и Иезавель остались в живых. Лиса их не тронула.

— Вы все от меня убежали, — заверещала Фрэнси, швырнув георгины на землю. — Вы все гадкие, бросили меня одну.

У Хью кололо в боку, он прижимал руку к больному месту, и при виде бегущей прямо на него Фрэнси, которая вся кипела от негодования, он по-настоящему разозлился. Фрэнси, хоть она и маленькая, не имеет права кипятиться, во всяком случае сейчас. Он показал ей кулак, и Фрэнси остановилась как вкопанная.

— Тебе не позволяется меня бить! — закричала она, — Я скажу мамочке, что ты меня ударил.

Хью, которого несправедливо обвинили, по-прежнему прижимая бок, только сверкнул на нее глазами и, обратившись к Джоан, с трудом выдохнул:

— По-моему, Кен погиб.

Джоан побледнела.

Он исчез. Земля проглотила его. Правда. По-настоящему проглотила.

Джоан молчала. Она была не в силах произнести ни звука.

— Кен погиб, — заверещала Фрэнси, — Кен умер, как умирает цветок. Почему Кен умер? Я не хочу, чтобы Кен умер, как цветок.

— О господи, — вздохнул Хью.

— Я не хочу, чтобы Кен умер, как цветок. Люди не умирают, как цветы.

— Что случилось? — наконец выдавила из себя Джоан, — Как это произошло?

— Он спустился в овраг. Погнался за лисой, залез в кусты ежевики и там застрял. Ужас один! А потом земля вдруг разверзлась, как ребята нас и предупреждали…

— Я не хочу, чтобы Кен умер, как цветок, — зарыдала Фрэнси.

— Я должен найти веревку, — заикаясь, произнес Хью, — Папа, наверное, собирается лезть вниз, чтобы вытащить его.

— Я не хочу, чтобы папочка умер, — верещала Фрэнси. — Не хочу, чтобы папочка был мертвый, как цветок.

Джоан схватила ее, прижав к себе, но и сама не смогла сдержать слез, и куры, кудахтая, слетели с ее колен.

Кен, изо всех сил зажмурив глаза, падал долго-долго, несколько часов. Он умер, потом снова ожил. Звонили телефоны, и выли сирены. Он сломал себе позвоночник и провел несколько месяцев в больнице. Он был без сознания, и отец с матерью, сопровождаемые полицейским эскортом, промчались триста пятьдесят семь миль со скоростью восемьдесят миль в час, чтобы быть около него в больничной палате.

Потом он перестал падать. Подушка из перегноя разорвалась в одну секунду. В следующую секунду Кен падал вместе с ней. А еще через секунду Кен и весь мусор, вся пыль, ветки и плесень образовали кучу на дне шурфа, и Кен понял, что в падении самое страшное не то, когда летишь, а то, когда падение начинается и когда оно завершается.

Он боялся шевельнуться, боялся открыть глаза. Оцепенев от страха, он ждал, когда заболит сломанная рука, сломанная нога или сломанный позвоночник.