Михаил Горбовцев - Мишкино детство

— А важная эта служба была ссылка на край Сибири — в Якутию, где птица на лету мерзнет. Загоревала сестра и в тот же год… — Платонушка приложил к лицу шапку и, всхлипнув, закончил: — померла.

Отец переступил с ноги на ногу. Семен Савушкин вздохнул. Мишке хотелось плакать.

— За что ж это его туда упекли? — полюбопытствовал Ефим Пузанков.

— Вишь, он какое-то обращение такое — вот не знаю, как оно по-ученому называется — простому народу написал.

— Умный человек, а тоже ошибся, — сказал дед Аким.

После Платонушки Семен Савушкин рассказывал о разбойнике Савицком. Разбойник будто этот грабил богачей и раздавал награбленное бедным мужикам. Семен дошел до самого захватывающего места: где-то в лесу разбойника окружили казаки. По тону, каким рассказывал Семен, можно было догадаться, что Савицкий как-то вывернется. Но как?

В это время вошел в избу Ксенофонт Голубок. Семен умолк.

Ксенофонт снял шапку, пригладил на голове волосы, сказал «добрый вечер» и присел на скамейку у стола. Осмотрев поочередно всех мужиков, Ксенофонт кашлянул в руку и спросил:

— О чем беседа шла?

— «О чем, о чем»!.. О бабушкиных пчелах! — сердито буркнул Семен Савушкин.

— Наверно, ты, Семен, какие-нибудь смутные речи из города привез? — предположил Ксенофонт.

— Привез. Одному любопытному в цирке нос дверью прищемили, — сказал Семен.

Мишка заметил, как у Евдокима, Митькина отца, сидевшего на корточках у двери, от улыбки собрались под глазами морщины, но Евдоким провел по лицу ладонью и будто стер улыбку.

— Не тебе ли прищемили? — допытывался Ксенофонт у Семена.

— Я не любопытный, — равнодушно ответил Семен.

— Та-ак, — протянул Ксенофонт, видимо не знавший, чем бы озадачить Семена.

В избе наступило молчание. «И зачем его черти принесли?» подумал Мишка о Ксенофонте.

— А ты знаешь, Иван Гаврилович, — обратился Ксенофонт к Мишкину отцу, — я был у графа и нашел там бумажку — родословную твоей фамилии. Я даже выписку сделал. Хочешь, прочитаю?

Отец сидел у порога рядом с Евдокимом, пощипывал по привычке свою рыжеватую бороду и о чем-то думал.

Не дождавшись ответа, Ксенофонт достал из кармана поддевки большой лист бумаги, развернул его и начал читать:

— «Тысяча семьсот девяносто девятого года марта осьмой день я, Н-ский помещик, майор Алексей Петров, сын Михальский, в своем роде не последний, продал на вывод Н-скому помещику генерал-майору графу Александру Александровичу Хвостову и наследникам его в вечное владение крепостного своего крестьянина Герасима Максимова, сына Яшкина с женкой Аксиньей и с чадами: Гавриилом…»

Ксенофонт остановился, взглянул на отца и с каким-то удовольствием пояснил:

— Слышь, Гавриилом — твоим отцом, значит…

— Ну и новость! — заметил Семен Савушкин. — Моего деда, я знаю, на борзого кобеля выменяли. — И добавил: — Твои предки тоже, небось, весь век у господ холуями были…

— Ну нет! — запротестовал Ксенофонт и ладони вперед выставил, будто отгородившись от Семеновых слов. — Наш род никогда в крепостных не был, мы всегда были государевыми крестьянами. А вот Рвановку, дедов, значит, ваших, прадед графа в карты выиграл. А допрежь того вы были крепостными помещика Лещинского.

— То-то у нас картежников много развелось! — заметил каркающим голосом Ефим Пузанков.

— Сколько ж за нашего брата платили? — полюбопытствовал дед Аким.

— А вот сейчас дойдем, — сказал Ксенофонт и начал шарить глазами и пальцем по бумаге, отыскивая место, где он остановился.

Но тут поднялся Мишкин отец, подошел к Ксенофонту, с гневом вырвал выписку, бросил ее под стол и тихим, но страшным от волнения голосом сказал:

— Ты лучше выписал бы, как твой дед на проезжей дороге кабак на откупе держал да пьяных купцов грабил…

Руки у отца тряслись, сам он был бледен.

— Из песни, как говорится, слова не выкинешь, — робко возразил Ксенофонт и вздернул плечами.

— Ну и пой про своего деда… Деда моего продавали, а я вот георгиевский кавалер, — строго сказал Мишкин отец и ударил себя кулаком в грудь.

В избе снова воцарилась тишина. Ксенофонт еще раз вздернул плечами, поднялся и, ни слова не промолвив, ушел. Вслед за ним, притворно зевнув и сказав: «Завтра надо пораньше вставать», вышел Ефим Пузанков, за Ефимом — дед Аким.

— Эх, люди… мыслете… — вздохнул Семен Савушкин.

Вечер расстроился.

Когда отец вышел проводить остальных мужиков и в хате никого не осталось, Мишка соскочил с печи и подобрал бумажку. Раз отец рассердился, значит бумажка была обидная, и ее следовало порвать. Но в бумажке оставалось непрочитанным самое интересное: сколько стоил Мишкин прадед с прабабкою и с чадами. Мишка стоял в нерешительности. Вдруг в сенцах лязгнула щеколда. Мишка вскочил на печь и сунул бумажку в «Соломон-оракул».