Михаил Горбовцев - Мишкино детство

Однажды Семен Савушкин дал Мишке старые игральные карты. Когда-то зеленая в косую клеточку, рубашка карт теперь полупилась и стала похожа на жабью кожу. На картах уже трудно было разобрать фигуры. Углы карт оборваны. Особенно карнаухой была любимица Мишки — червонная дама. Почти пополам была порвана крестовая десятка. Заметно надорван все еще жаркий бубновый туз. Мишка сидит на печи и играет в дурака. Играет он на две руки. Те карты, что в правой руке, — это его карты. А те, что в левой, — это карты Мишкина друга Митьки.

Мишка играет и приговаривает, со всей силой шлепая картами: «Семеркой кроешь? Вот тебе и семерочка… Десяткой?.. Есть десятка… Загребай, загребай, больше у тебя крыть нечем…»

Игра как будто ведется беспристрастно, но получается почти всегда так, что в дураках остается левая рука. И Мишка объясняет будто присутствующему Митьке-соседу: «Сам видишь, я без мухлевки…»

На печке тепло, но скучно. Хорошо б сейчас побегать.

Мишка бросает карты, ложится на живот и свешивает с печи голову. Мать прядет. Лицо у нее грустное. Таким грустным бывает солнышко осенью. Спицы в колесе прялки слились в сплошной белесоватый круг. Мать левой рукой смычет кудель на гребне, а правой сучит серую нитку. Нитка течет через пальцы правой руки, через зубчики вилки и наматывается на катушку. Мишка вспоминает, что на указательном пальце правой руки матери нитки выели ложбину почти до крови, но удивляться тут нечему. Тело — оно мягкое. А вот то, что нитка проела такие же ложбинки на железных зубьях вилки, — это Мишке непонятно: ведь тверже железа нет ничего на свете!

В хате голубоватый сумрак. Сумрак оттого, что два уличных окна заставлены снопами ржаной соломы. Мишка знает, зачем они заставлены: чтобы не выходило тепло. А два окна, что во двор, сильно заморожены. У деда Моргуна окна не замерзают. У него зимой двойные рамы. Между рамами Моргуновы кладут обернутые в бумагу кирпичи, а на кирпичах бумажные цветы — розы: красные, зеленые, желтые. Моргуновы богатые. У них — Мишка слышал, как мужики говорили — от хлеба закрома трещат, а ометы соломы — с Кавказские горы. И Мишке хочется побежать и посмотреть, как это закрома трещат, а треснуть не могут. Моргуновские ометы, когда не замерзали окна, Мишка хорошо видел, только казались они ему похожими не на Кавказские горы, которых он никогда не видел, а на пасхальные пшеничные куличи. Хорошо б сейчас побежать мимо дома Ермила. У него, мужики говорили, куры денег не клюют. Может быть, возле Ермиловых можно хоть копейку найти. Вдруг дед Ермил обронил. Вот сейчас мать опечаленная, а то бы она сразу прояснела и сказала: «Вот молодец у меня сынок — копейку нашел!» Когда Мишка подметал хату, она всегда ему говорила: «Вот молодец у меня сынок — сам хату подметает!»

На свете нет лучше матери, чем Мишкина мать. Это вот сейчас зима и ей некуда кинуться, а будь бы лето, она бы всех богатеев обегала и обязательно что-нибудь заработала. Бабы говорили — а бабы зря говорить не станут, — что лучше Мишкиной матери работницы нет.

И лучше отца нет. Он только задумчивый и нерасторопный.

И Мишка ничего б не хотел, только чтоб отец и мать не ругались, вот как сегодня утром. Ругалась, собственно, мать.

— Тюря ты, нерадей! — кричала мать на отца. — Мало ли как добывают копейку! Возьмут топор, пойдут в город, кому дров наколют, кому что… А тебе б только мышей топтать. На царскую помощь, что ль, надеешься?..

Мишке через комель видно было, как отец топтался у окна и ничего не говорил. И вид у отца был такой жалостный, что Мишке хотелось плакать. Потом отец вздохнул, снял с простенка между дверью в сенцы и дверью в кухню зипун и не спеша начал одеваться. Зипун он перепоясал очень низко. Получился смешной, какой-то длинный живот, но это правильно: озорник ветер не будет поддувать снизу. Отец взял со скамейки вылезшую от времени баранью шапку, покрутил ее в руках и не спеша надел. Постоял, о чем-то думая, потом достал из-под скамейки весело блеснувший плотничий топорик и сунул его за пояс. Опять постоял, потом тихо и беззлобно сказал, будто мать никогда и не ругала его:

— Пойду в город, может чего подработаю.

— Давно б так. Только ты сначала поешь, а потом пойдешь, — сказала мать, и голос ее был теплый, любящий.

— Я там… как-нибудь…

— Ты на «там» не надейся… Вот картошка. А я тебе на керосин бутылку найду, а то и капли нет…

Мать поставила на стол чугунок с картошкой и ушла на кухню. Отец взял картошку и, очищая на ходу, подошел к печке.