Юрий Коваль - Шамайка (с иллюстрациями)

«Как же так? В чём дело? — мучительно раздумывал в этот миг чёрный пират. — Почему я стою тут и разглагольствую, вместо того чтоб немедленно растерзать эту тварь? Тварь?.. Гм… Кажется, это слово неуместно…»

— Ну ладно, мне недосуг, я пошла, — сказал котёнок, неожиданно и бесповоротно переходя из мужского рода в женский. — Я пошла…

И тут что-то гулко стукнуло в пиратскую грудь чёрного кота.

— Постойте, — заикаясь, сказал он. — Куда же вы? Забудем про плевки, но вы меня не поняли…

Но кажется, он и сам себя не понял, как не понял никто трущобах, что никудышный котёнок превратился в необыкновенной красоты и достоинств кошку.

Пират потерянно глядел ей вслед.

«Боже, какая поступь! — крутилось в его мозгу. — Королева! Ну какой же я, дурак…»

Пират Рваное Ухо был отъявленный негодяй, но на дне его души оставалось ещё что-то человеческое.

Наставала зима.

Холодноватого воздуха становилось больше, а тёплого всё меньше.

— Холодный воздух, друзья, — рассуждал японец, — полезен только кошкам, которых выращивают на мех.

— Неграм он вреден, — соглашался Джим, потому что негры происходят из тёплых стран. Негров привезли сюда как рабов.

— Ты скажи лучше, куда девал кролика? — ворчала Лиззи. — Неужели сожрали.

— Зачем негру кролика. Один маленький кролик не согреет большого негра, кролик сам сбежал и теперь замерзает где-то. Но кролику всё-таки теплее, чем негру, потому что у него есть шерсть, а у негра только чёрный цвет, который не согревает, мэм, ой, не согревает!

Они сидели у маленькой железной печки, которую Джим топил осколками ящиков. На печке, в железной банке, вскипало какое-то варево. Из этого варева валил тягучий пар.

— Вонищу развёл, — сердилась Лиззи. — Что ты там варишь.

— Это жир гремучих змей, мэм. Я всегда мажусь им в морозы.

Так они сидели у железной печки и пререкались по-зимнему, а из клеток и загончиков смотрели на них канарейки и кролики, и, свернувшись в клубок, мигала красным глазом некогда оплеванная лиса.

Тут звякнул звонок, и в чудовищной меховой шапке, составленной из волка и собаки, вошёл господин Тоорстейн.

— Полгода прожил и издох, — ворчал господин Тоорстейн, особо не приветствуя хозяев. — Пел полгода, а после издох.

— Полгода — это замечательно! — вскричал японец. — А что же вы хотите на полдоллара? Это всем известно: полдоллара — полгода, доллар — год, полтора — полтора! Таков закон канареечного пения! Но вот смотрите — вот грандиозный кенар! Это уж двухдолларовый певец. Он будет петь у вас два года, а добавите доллар — и все три!

Но господин Тоорстейн никак не соглашался. Он требовал, чтоб ему на старые полдоллара дали нового певца.

— На старые полдоллара? — воскликнул японец. — Они давно ушли в прошлое! Ну какой может быть из них певец! Чепуха! Очень уж маленький будет певец, какой-нибудь французский шансонье, не больше! Ну ладно, берите зяблика.

— То лису, то зяблика! Я — любитель канареечного пения. Ладно, дам доллар за грандиозного певца.

— Как хотите, сэр, — равнодушно прикрывая глазки, ответил японец. — Тогда он будет петь всего год и скончается. Скончается от огорчения, что за него дали полцены.

— Ах, дорогой господин! — вмешалась Лиззи. — Я всегда наслаждаюсь пением этого кенара. Не отдавай кенара, японец, а то мне станет тоскливо.

Тут господин Тоорстейн как будто впервые заметил Лиззи. Он подскочил к ней, шаркнул ножкой и сказал:

— Ах, мадам, во сколько вы цените певца?

— Три доллара! — твёрдо сказала мадам Лиззи.

— При условии, при условии, — галантно трещал господин, — что вы лично будете иногда заходить, чтобы послушать грандиозного певца. Я люблю, когда красоту птичьего пения со мной разделяет настоящий любитель и знаток.

— По утрам заходить или по вечерам? — кокетливо смеялась Лиззи.

— Ах-ах! — смеялся господин Тоорстейн. — В любое время года.

Господин Тоорстейн расплатился, сунул кенара под меховую шапку и вышел на мороз.

— Я уговорю этого мехового болвана купить у нас лису, — сказала Лиззи. — Мне только нужна свобода действий. Слышишь, японец? Дай мне свободу.