Гэри Шмидт - Битвы по средам

— Не важно, чья это проблема, — твёрдо сказал я. — Если ты её не заберёшь, она не попадёт домой.

Отец посмотрел на меня внимательно.

— Ты вообще с кем так смеешь разговаривать?

— Ей нужна помощь.

— Вот и поезжай за ней сам. Ключи от машины в спальне на комоде. — Он засмеялся.

— Хорошо, — сказал я.

— Хорошо, — сказал он и, выйдя на улицу, завёл газонокосилку.

Я сходил наверх и вернулся с ключами. Не от универсала. От «форда-мустанга».

— Холлинг, — окликнула мама, когда я спустился. — Он не всерьёз.

Я вышел в переднюю, снял с вешалки куртку.

— Холлинг, что ты делаешь?

Я побренчал ключами.

— Еду в Нью-Йорк. Надо забрать сестру с автовокзала в десять пятьдесят.

— Но ты не умеешь водить машину.

— Я в кино видел, как водят, — ответил я и направился к двери.

— Холлинг, — снова окликнула мама.

Я оглянулся.

— Тебе нельзя вести машину без взрослых.

— Тогда поехали со мной.

Она оглянулась на звук газонокосилки.

— Так тоже нельзя, — произнесла она. И голос у неё был печальный и потерянный. Как само одиночество.

Я пошёл в гараж, сел за руль «мустанга». Красная кожа в салоне по-прежнему вкусно пахнет. Руль удобно круглится под руками.

Не думайте, я уже водил машину, и не раз. Мама разрешала мне сесть за руль универсала на побережье, когда мы ездили на пляж. Там можно три, даже пять километров проехать и никого не задавишь, разве что чайку. Я даже на вторую скорость переключал, а пару раз и на третью. А «мустанг» меньше и удобнее универсала. Наверно, на повороте не успеешь подумать, а он уже послушается, свернёт.

Да, но ехать по пустырям вдоль пляжа — это совсем не то, что ехать по Лонг-Айлендской автостраде. И если я смогу на неё выехать и добраться в Нью-Йорк, я не буду знать, на каком повороте сворачивать.

Пади на вас все жабы, гады, чары Сикораксы!

Я вернулся в дом. Бросил ключи на кухонный стол.

Мама как раз затушила сигарету и собралась печь к обеду кекс.

Судя по неровному звуку газонокосилки, отец выкашивал углы лужайки, до последней травинки.

Я прошёл в гостиную, сел на затянутый полиэтиленом диван.

И тут позвонила Мирил.

Её папа едет на стадион «Янкиз», она с ним.

— А ты, Холдинг? За компанию?

— От стадиона далеко до автовокзала Порт-Оторити?

Мирил пошла спрашивать отца, а вернувшись, ответила:

— Довольно далеко, но если ты готов выехать прямо сейчас, мы тебя завезём. — И, помолчав, добавила: — По-моему, папа чувствует, что обязан сделать для тебя что-то хорошее.

Я влетел в кухню.

— Мам, дай, пожалуйста, денег на поезд. На два билета!

— На поезд?

— И ещё на два обеда.

Она смотрела на меня, широко открыв глаза.

— На два больших обеда, — уточнил я.

И мама пошла в спальню за кошельком.

Я успел.

В десять пятьдесят я стоял на нужной платформе автовокзала, шумного, суетливого места, где сам воздух загустел от выхлопных газов. В общем гуле мешалось великое множество звуков: вой, свист и скрежет тормозов, искажённые обрывки объявлений из громкоговорителя, зазывные крики мальчишек-газетчиков, да и просто шум толпы, втиснутой в большое, но замкнутое пространство. Пол усыпан окурками, фантиками, газетами — словно тут недавно снимали крышу и с неба вместо дождя пролились потоки мусора.

Но когда в десять пятьдесят прибыл автобус из Чикаго, все звуки разом смолкли. Гул, скрежет, свист, вой. Все. Словно Леонид Брежнев сбросил на них атомную бомбу и стёр с лица земли.

Я услышал их снова только после того, как сестра вылезла из автобуса, вынырнула из облака выхлопных газов, подбежала ко мне и мы обнялись. И эти объятия были дороже слов.

— Холлинг, — произнесла она наконец, — я так боялась, что выйду, а тебя нет.

— Я здесь, Хизер, — ответил я. — И всегда буду… Буду тебя ждать.

Поели мы там же, в Порт-Оторити: горячие чизбургеры, колу и пончики в шоколаде. А когда вышли с вокзала, купили ещё бублики с лотка и пошли в Центральный парк. Взявшись за руки. В парке, на огромном Овечьем лугу, мы легли на траву, и сестра рассказала, как ехала на запад, прямо на закатное солнце. Потом мы встали, обошли пруд и остановились у нагромождения — не то скал, не то обточенных временем валунов. Всё вокруг нас зеленело, переливаясь всеми оттенками зелени, какие только бывают на свете. Изредка в зелень вкраплялся нежно-розовый цвет усыпанных бутонами веток. Всё это роскошное убранство отражалось в чуть подрагивающей воде. Мы прошли по Горной тропе, прямо как по горам в Калифорнии, потом — на террасу Бетесда, залезли там на каменные стены и водили пальцами по выбитым на них письменам, пока какой-то заботливый взрослый на нас не наорал и не заставил слезть. Затем мы двинулись по Главной аллее, под высокими вязами, и дошли — вы не поверите! — до памятника Уильяму Шекспиру, который посмотрел на нас довольно строго, даже сурово. Впрочем, может, он, наоборот, нас стеснялся, потому что стоял там в колготках. У всех на виду.