Николай Никонов - Орнитоптера Ротшильда

Я помню, кажется, даже тот горячий июньский день, когда мать, все еще очень полная, внушительная и молодая женщина принесла с работы (она была делопроизводителем или управделами? в Свердловском педагогическом институте и там же училась заочно на естественногеографическом факультете) светло-коричневую средней толщины книгу. «Проф. Пузанов. ЗООГЕОГРАФИЯ». Так значилось на переплете. И, конечно, как всякий ребенок, я тотчас начал смотреть, листать книгу. Мне было десять лет. Я давно уже и много читал (был знаком даже с «Пышкой» Мопассана), и с первой же титульной страницы, где смотрел на меня хорошенький полосатый бурундучок, «Зоогеография» мне понравилась. Сказать «понравилась» — мало что сказать. Она покорила меня прежде всего великолепными — так казалось тогда на фоне общей книжной пустоты и бедности — изображениями разнообразнейших животных. В книге были сплошные страничные таблицы зверей и птиц, нынешних и древнейших. Страницы с ящерами-динозаврами, с мастодонтами, мамонтами, вымершими носорогами, таблицы животных тропических, к которым я всегда чувствовал как бы особое жадно-родственное тяготение. И были, наконец, цветные тропические бабочки . ТРОПИЧЕСКИЕ БАБОЧКИ!

Не знаю, читала ли мать эту книгу. Скорей всего она принесла ее что-то выучить и сдать. По крайней мере я никогда не видел мать что-нибудь особенно усердно и трудолюбиво читающей. Она и газеты-то как-то странно смотрела . Зато я принялся за чтение книги сразу, и она захватила меня, как не захватывали никакие детские книжки, кроме написанного прозой (не в стихах!) доктора Айболита, да и то, скорей всего потому, что у доктора под кроватью жил крокодил, на спинке стула попугай Карудо, а на шкафу сова Бумба. Я очень любил эту книгу, но брать ее приходилось у соседа, богатого мальчика из элитарной семьи, а собственного «Айболита» мне никак не могли приобрести. Но «Айболит» была сказка при всей ее милой сердцу экзотичности. А здесь была уже какая-то настоящая «нужность», здесь ощущались истины, несмотря на сухой научный язык и даже какие-то специальные термины: литосфера, биосфера, членение мира на зоогеографические области, периоды в истории развития Земли. Все это впитывалось ясно, жадно и, больше того, как бы освобождало от мучительного пустого незнания мою молодую, жадно ищущую ответов на самые разные вопросы душу. Книгу я даже не читал, я ее постигал — так легко давались-представлялись мне все эти географические, зоологические даже экологические премудрости: биотопы, биоценозы, миграции, эндемики и пандемики, пелагиали и литорали (когда речь шла о делении вод океана). Я зачем-то очень хорошо должен был знать теперь, что «организмы, живущие только в чистых водах, например, форель, называются олигосапробными, а те, что предпочитают загрязненные, — полисапробными (вот уж что я знал доподлинно!). Недалеко от нашего дома, в низине, вечно кисла грязнейшая дождевая лужа, куда добрые люди с весны до осени лили помои и где жило, кишело, размножалось бог знает что, но все-таки я любил ходить туда, чтобы смотреть на всевозможных, до дрожи отвратительных личинок, ловить иногда водяных жуков и наблюдать целые тучи-облака желто-ржавой дафнии, явно предпочитавшей для житья эти вонючие полисапробные воды. Книга все объясняла. Чем дальше, она становилась интереснее, ибо в ней открывалась история жизни на Земле. Эти длиннейшие эры! потрясали мое детское воображение трудновообразимой долготой в сотни миллионов лет. Одни названия периодов приводили меня в восторг: Силур. Девон. Кембрий! Триасовый! Юрский! (аналогия с бесчисленными стриженноголовыми Юрами?!?). Меловой. (Аналогия: школьный мел у доски и в нем, в нем! миллионы этих самых лет!). А мы, оказалось, жили в начале четвертичного периода Кайнозойской эры! Хо-хо!

Дальше книга рисовала все эти ОЛЕДЕНЕНИЯ и межледниковья. Я не мог их все запомнить — в юрмские или миндель-рисские, но совершенно ясно представлял, как наступали эти ужасные ЗИМЫ. Морозы, когда все-все замерзало, заносилось снегами. И снега эти шли и шли, шли и шли. И сквозь них едва просвечивало маленькое, белое, отдалившееся от Земли солнце. Снега шли и шли, и в них, как в белую пучину, погружались леса, уходили прямо с макушками. А в дикие ледниковые ночи все окончательно сковывалось льдом и над безмолвной его пустыней горели одни только яркие знаки созвездий. Жизнь уходила. Куда? И зачем? Но я знал, что ледниковые периоды все-таки сменялись теплом, когда таяли снега и льды, отступали морозы. И начиналось великое воскресение жизни. И я думал, а может и все эти «эры» были просто как весна, лето, осень, зима. Архейская, палеозойская, мезозойская, кайнозойская? И в каждой эре были периоды: весна, лето, осень, зима — только длились сотни миллионов лет каждый. И в каждом периоде была своя весна, лето… От этих мыслей голова шла кругом, но тем более устремленно читал я книгу, совсем уж запоем, когда началось описание фаун тех ЗООГЕОГРАФИЧЕСКИХ областей — подобластей с названиями: Палеарктическая… Не люблю, не нравится. Не люблю эту Арктику, Антарктиду. Не люблю холод, безжизненность. Лед и Льды. Но дальше была Индо-Малайская область (слышите? Индо! Малайская!), за ней Эфиопская (зачем это, лучше бы куда Африканская!). Неотропическая (а лучше бы Южно-Американская!), Австралийская. (Опять не слишком интересно, что в этой Австралии? Ни слонов, ни носорогов, одни эти сумчатые . Аналогия: тусклая тупая баба в трамвае, с кондукторской сумкой). Я был, наверное, слишком впечатлительным. Слишком впечатлительным?