Борис Путилов: Сокрушение Лехи Быкова

Первый, после появления кукушкинцев, завтрак прошел обычно: ребята подходили по одному, отоваривались и — ешь не хочу. Витяй Кукушкин сидел, приглядываясь. Но уже на другой день наши булочки и наши сахарные кулечки вместе с подносом пинком одного из его «шестерок» были подняты, в воздух, и на драгоценных россыпях, на грязном полу класса началась куча мала: хватай, кто успеет!

Такие представления новый хозяин устраивал ежедневно и ежедневно, не вставая с места, наблюдал, как деремся мы на полу из-за своей жалкой добычи; только улыбка его из ласковой становилась презрительной. Но этого ему было мало. Когда все кончалось и когда вовсе обессилевший Мишка Беляев уползал к своему окну пустой и, кусая пальцы, начинал голодно выть, Витяй брал из десятка булочек, дани, принесенной ему его вассалами, одну и подходил к Мишке.

— А ну представь картину, — говорил он, — откусить дам.

И Мишка представлял, обычно из любимого «Айвенго»:

— И вдруг прекрасная Равекка, обливаясь слезами, прижала к пышной груди рыцаря своего сердца! — декламировал он, не сводя глаз с заветной булочки, которую Витяй все приближал и приближал к его губам, но в последний момент отдергивал, и Мишкины зубы с лязгом кусали воздух.

— В натуре реви! Как в театре! — хохотал Витяй, и мы, жестокие, тоже смеялись. Мишка начинал свое представление снова, уже с заправдашными слезами, но только перед самым звонком Витяй позволял ему сделать настоящий укус. Поэтому в дальнейшем, чтоб вызвать смех, чем угодить своему мучителю, Мишка начинал по-волчьи лязгать зубами уже загодя, на его подходе.

Но этого Витяю показалось мало. Откуда-то узнав о второй, кроме книг, Мишкиной страсти-пении, Витяй стал заставлять его петь. Всегда одну песню, вариацию знаменитой — «Девушку из маленькой таверни полюбил суровый капитан». Там действовала коварная, прекрасная леди, у которой были «голубые глаза и дорожная серая юбка». И которая, одарив капитана ночью безумной любви, «слиняла» с его корабля, как чудесный призрак, чем навсегда разбила каменное сердце морехода…

Начинал Мишка тихо, с трудом, но, дойдя до слов: «У ней такая маленькая грудь и губы ее алы, как кораллы!» — впадал в транс и уже опять с настоящими слезами звенел своим, по-моему, редкого чувства голосом так, что у меня что-то обмирало в груди:

Мишка глотал вместе со слезами жесткую булочку, а Витяй хохотал:

— Да ты, оказывается, не Лермонтов, ты, доходяга, — Леонид Утесов!..

Далина же — второго нашего дохода-дистрофика — Кукушкин заметил позднее, заметил с удивленной злостью: Далин один из нас всех не ползал по полу, воюя за свой завтрак, — он, как и сам Витяй, продолжал сидеть за партой. Он сидел, словно одеревенев, в зеленом, глухом, до подбородка, и с отложным воротником своем френчике, в ту пору называемом «сталинкой», сидел прямой и иссяня-бледный, прикрыв свои больные глаза слипшимися в гнойные комочки редкими ресницами.

Нашего тирана обидел, даже оскорбил такой стоицизм.

— А ты, гнида, хавать не желаешь?

Далин разлепил реснички:

— Да, я сыт.

— И сахару не хотишь?

— Нет, — ответил Далин, снова закрывая глаза.

Тогда Витяй вырвал из рук своего помощника Ваньки Хрубилы измятый кулечек с сахаром и высыпал его коричневое, колючее и липкое содержимое за воротник «сталинки», на прямую худую спину несчастного Далина. Но тот даже не вздрогнул, сидел, как деревянный. И в первый, и во второй, и в третий раз. Тогда взбесившийся Витяй отколупнул от угла карты Древнего Рима ржавую кнопку, приказал Ваньке Хрубиле поднять легкое, словно бесчувственное тело Далина, положил кнопку на скамью, и Ванька Хрубила, блестя своим голым черепом палача, опустил Далина на эту кнопку. Но Далин и тут не издал ни звука, не дрогнул — он сидел такой же прямой, иссяня-бледный, будто закоченевший в своей «сталинке».

Витяй засмеялся. Но, странно, класс не поддержал его, как в случае с Мишкой Беляевым, — молчали даже «шестерки»: в безмолвном мученическом сидении Далина было нечто, наводящее не веселье, пусть горькое, но страх. Даже Витькин визгливый смех скоро смолк — все же, несмотря на испорченную и злую свою душонку, он тоже был ребенок…

А Далин сидел. Сидел так же одиноко и прямо и после исчезновения Витяя Кукушкина. Сидел весь пятый класс. Потом шестой. Потом седьмой. Вставая только для тихих, бесцветных, но четких, точно по учебнику ответов. Сидел, пока не поступил учиться в горный техникум…