Нина Емельянова - Родники

Дядя Пётр полез в карман и вытащил как раз такую открытку. Он подозвал меня, дал мне рассмотреть картинку, потом зажёг спичку и приложил её к дулу пушки, нарисованной на носу русского крейсера. Сейчас же с лёгкой вспышкой зажёгся огонёк, и будто кто-то повёл по картону огненным угольком, побежал наискось через всю открытку к японскому судну. Под самым его дном огонёк приостановился, и вдруг щелкнул довольно громкий взрыв. На месте японского крейсера и выглядывавшего японца осталась дыра с обгорелыми краями.

— Не хотите ли?! — спросил язвительно дядя Пётр, обращаясь к отцу и матери. — Как ловко мы взрываем японские крейсеры, но, увы, на открытках! Свою же эскадру дали японцам потопить. Чудовищно! На всех перекрёстках продают эти открытки — безобразное издевательство над превосходным нашим флотом, над нашими матросами, которые могли бы действовать превосходно, если бы в штабах не сидели бездарные люди.

Дядя Пётр с отцом долго разговаривали, называли красивые имена погибших судов: «Орел», «Ретвизан», «Аскольд»… И все они, такие же гордые и красивые, как крейсер «Варяг» в «Ниве», словно выплывали передо мной на широкой глади никогда не виданного моря.

— История расскажет нам, как вели себя наши русские герои перед лицом опасности, — сказал дядя Петр. — Примеры героизма — «Варяг» и «Кореец» — всегда будут памятны русскому народу. Но гибель лучших людей в несчастную эту войну он не простит…

— Вот уж на самом деле грозовые дни настали, — сказал отец.

— Ну, грозы ещё впереди! — ответил дядя Пётр. — С тех пор как царь встретил рабочих пулями, они многое поняли.

Гром погромыхивал, но дождь быстро переставал; с крыши ещё сбегали тонкие струйки воды, но они становились всё тоньше, и скоро уже падали только отрывистые звучные капли. Как же освежился воздух после грозы! Хлынуло солнце, и первая ласточка вылетела и взвилась в голубое, чистое небо.

Всё это лето часто собирались грозы. Иногда они проходили без дождя; тогда ослепительно сверкали молнии и гром гремел так, будто на небе что-то раскалывалось с оглушительным треском. Такие грозы дядя Пётр называл «сухими грозами» и говорил, что они самые страшные.

Вскоре после того, как мы ездили к дяде Петру, я снова встретила Кондратьева. В том доме, где за ситцевой занавеской мы играли с Дуняшей, теперь поселилась другая семья. В ней было пятеро детей — все мальчики. Из них я «водилась» только с Ваней. Но рядом с этой комнатой жила новая моя подружка, Лизанька, и как-то, проходя к ней коридором, я услышала знакомый голос. Это был голос Кондратьева. Открыв тёмную, закопчённую дверь, я вошла и увидела, как из-за спин сидящих на скамьях склонённых над чем-то людей выглянул большой, чуть выпуклый лоб и на меня глянули зорко прищуренные глаза под прямыми бровями…

— Дядя Степа! — крикнула я, подбежала к нему и положила руку ему на колени. — А Дуняша пришла?

— Она после придет, — сказал Кондратьев приветливо. — Дело, дело, что ты прибежала. Папане скажи: Кондратьев зашёл, хочет покидаться. Только, — он наклонился к моему уху, — тихонько скажи, не шуми… Ладно?

— Ладно! — ответила я.

Мне не хотелось уходить, и я всё стояла около него. Перед Кондратьевым лежал сильно потрёпанный большой лист бумаги с забавной картинкой. Внизу на ней было нарисовано много рабочих, похожих на наших фабричных. Тяжело согнувшись, они, как на огромном подносе, держали на своих плечах весёлых, хорошо одетых людей: мужчин, похожих на хозяина, и барынь в красивых платьях. А эти люди держали над собою много солдат с ружьями в руках… И выше солдат был ещё кто-то. Кондратьев провёл рукой по нижнему ряду рабочих и прочитал подписи справа и слева:

— «Мы работаем на вас», «Мы кормим вас».

Потом поднял руку выше, к ряду «господ», и прочёл:

— «Мы едим за вас».

Все засмеялись, и кто-то заметил:

— Вот это без ошибки!

Кондратьев показал на ряд солдат с ружьями в руках. Медленно, разделяя слога, он прочёл:

— «Мы стреляем в вас!» — И обвёл глазами собравшихся: — Это как?

— А «Потёмкин»? — ответил вопросом молодой рабочий из гравёрной. — Ведь отказались же матросы стрелять по рабочим…

— Это первая ласточка, но за ней прилетят и другие, — сказал Кондратьев. — Ну, иди, иди, — подтолкнул он меня. — Скажи папане, не забудь!

— Я тихо-о-нько скажу…