Нина Емельянова: Родники

— Микитин заругает?

— Ясно, что Микитин. — Дедушка Никита Васильевич смеётся.

Я уже знаю, что Микитин — хозяин фабрики, где служит мой отец — может заругать, рассчитать и выгнать рабочего с семьёй… Тут дедушка замечает, что голова у меня открыта.

— Эх, ты! — говорит он. — Накройся платком, не студи голову. Головой-то ещё жить понадобится. У нас все в роду с головами, хоть отца, хоть мать возьми. Или деда с бабкой. — И, тихо ступая по дороге большими ногами, обутыми в валенки, подшитые кожей, рассказывает про деда и бабушку, про своё детство в деревне, когда они были крепостными: — Сестра Авдотья, твоего папани мать, со мною же на бахромной фабрике работала. Когда нам волю дали, нас дядя из деревни в Москву взял. А до того мы были крепостные.

— Это какие крепостные?

— Подневольные люди, вот какие. Нас только двое от всей семьи осталось: я да Авдотья. Поставил нас дядя на бахромную фабрику работать. Маленькая фабричка была. Хозяин наш на Коншинской фабрике шёлковую и нитяную пряжу покупал, из неё бахрому, шнурки, кисти разные делали. Авдотью частенько за шпульками посылали на фабрику. Она красивая была, степенная. Спросят, ответит скупо, лишнего не молвит, тяжёлый узел подхватит, да и пойдёт. Её твой дедушка, Иван Иванович, приметил. Он у Коншина на фабрике узоры для тканей составлял, молодой совсем был… «Как вас зовут?» — спрашивает. «Авдотья Тароватова». «Позвольте, я вам узел донесу». «Нет, вам мой узел не унести». «Как так?» Схватил узел, да не удержал. Авдотья улыбнулась, а в улыбке она еще краше становилась. «Я же говорю: за нашу работу легко не возьмёшься». Подняла узел и пошла. После дедушка твой пришёл ко мне сватать сестру. Я его знал. Он тоже калужский был, деревня их недалеко от нашей. «Что, — говорю, — торопишься. Иван Иваныч? Ты её мало знаешь». «Я, — отвечает, — год на неё глядел, один раз говорил, а век прожить думаю». «Ну, — говорю, — дело твоё, а на меня не обижайся…»

Речь дедушки течёт плавно, я не всё понимаю в ней, но мне хорошо идти с ним рядом по полю и слушать.

— Ну, стали твои дед и бабка жить вместе — Саньки, твоего отца, родители. Дедушка потом с Коншинской фабрики ушёл, у француза-фабриканта служил; тот дорожил Иваном. За его ткани хозяину не один раз медали на выставках присуждали. Потом хозяин прогорел, фабрику продали, деда твоего по шапке… Дед в скорости и помер…

Так мы долго идём с дедушкой Никитой Васильевичем. Снег обтаивает на солнце. Взятый в горсть, он рассыпается зёрнами и пахнет свежо и душисто.

— Не хватай снег руками, — говорит он, — языком не пробуй, не сахар! А простудишься, мать больше никогда со мной не пустит. Ай тебе не охота со мной гулять?

— Охота, охота! — кричу я и обеими руками хватаю дедушкину руку.

— Ну то-то! Вот, значит, и слушайся!

Дедушка останавливается и глядит вперёд: но дороге навстречу нам двигается лошадь, запряжённая в розвальни. Человек шагает рядом, его сопровождает, то и дело забегая вперёд, жёлтенькая собачка с острыми ушами. Дедушка оглядывается:

— Ты, гляди-ка, куда мы зашли! Москвы-то почти и не видно. Не пора ли домой?

Он дожидается, пока встречный человек поровняется с нами, и спрашивает его о чём-то. Они стоят и разговаривают, поглядывая на солнце. Лошадь тоже остановилась и опустила голову: потянулась за клочком сена на дороге.

— Залезай в сани, — говорит мне дедушка, — я пешком пройдусь.

Я бегу и сваливаюсь на сено, постеленное в розвальни. Собака прыгает за мной. От неё пахнет свежим воздухом и талым снегом. Пахнет и сено и подтаявшая за день дорога.

— Но-о! — кричит хозяин, и лошадь, мотнув головой, трогает с места.

Я сижу на сене, обхватив шею мирно улегшейся собаки. Передо мной покачивается спина лошади, мерно переступают покрытые блестящей шерстью ноги, и длинный белесый хвост заносится ветром в одну сторону.

Около саней, быстро семеня ногами, идёт невысокий хозяин лошади, и рядом с ним широко шагает большой бородатый дедушка Никита Васильевич. Теперь я слышу уже не одного жаворонка они поют высоко над нами, и впереди, и по сторонам. В небе катится солнце, звенят уже неумолчно жаворонки…

Я просыпаюсь оттого, что собака выскакивает из-под моей руки и начинает лаять.

Большая лошадиная морда суётся сзади к нам в сани и кивает, будто мне кланяется. Над собой я вижу мягкие губы, влажные ноздри, белую полосочку от носа к большим добрым глазам и протягиваю руку. По лошадь вздёргивает голову, отстаёт немного и объезжает нас, проваливаясь в рыхлый снег. Стукаясь о наши розвальни, мимо продвигаются сани; в них сидит человек с красными щеками, в меховой шапке и правит.