Альберт Лиханов - Мой генерал

Снежные снаряды с глухим фырканьем разрывались рядом с белкой, она вздрагивала всем маленьким телом, пушистый хвост прижимала к стене, как бы помогая себе даже им.

Десятеро против белки. Но эти десятеро были людьми. И у каждого на плечах была голова, а в груди сердце. Газовый Баллон стоял рядом. С интересом ждал, чем всё кончится.

Кровь застучала у меня в висках.

— Вы! — крикнул я, дрожа от ненависти. — Вы, гады! Что делаете!

Газовый Баллон обернулся ко мне, глаза его хитро сощурились.

— А! Генерал! — закривлялся он. — Опять командуешь! — И захохотал: — Генерал без войска!

В другой раз я бы сошёл с ума от этих слов, опять бы что-нибудь выкинул, может быть, а тут едва услышал.

— Прекратите! — заорал я, впившись взглядом в белку.

Возле неё теперь уже не снежки хлопали. Цокали мёрзлые комья земли и камни. И тут белка упала вниз.

Она упала вниз, а я по-прежнему смотрел на стену дома. Там, на шероховатом бетоне, краснело пятнышко…

Я швырнул портфель, надвинул поглубже шапку и, разогнавшись, шарахнул головой в живот здоровому парню. Он охнул, свалился, а я таранил следующего, следующего. Мальчишки ненадолго опешили, потом я ощутил лицом колючий снег и стал задыхаться в сугробе. Меня лупили по спине, по голове, но я не чувствовал боли, а яростно вертелся, норовя вскочить и протаранить кого-нибудь ещё.

Неожиданно удары стихли. Я отряхнулся. Старшеклассников не было. Только Газовый Баллон стоял на своём старом месте.

Губы дрожали. Руки тряслись. Я обтёр тающий снег с лица и увидел деда. Он тяжело дышал и глядел на меня хмуро.

— Я всё видел, — сказал он, переводя дыхание, — ты молодец!

Молодец!

Я вздрогнул. Жизнь полна противоречий… Он сказал, что я молодец. А в самом-то деле, в самом деле?

Есть незаконные приёмы, я знаю. Например, в боксе нельзя бить ниже пояса. Ударь туда, и человек скорчится, задохнётся, это слабое место, туда не бьют, если ты честный человек.

Честный человек. А ведь я — нечестный, раз применил запрещённый приём, заставил Пухова выдвинуть меня в председатели за «американку», а потом пользовался дедушкиной славой.

Как ему сказать? Не сказать нельзя. После этого, после белки промолчать невозможно.

Дед идёт рядом. Снег скрипит под валенками. Он хмурится. Молчит. Потом говорит удивлённо:

— Откуда такая бесчеловечность?

Я опускаю голову. Он говорит не обо мне. Он имеет в виду мальчишек. Но получается так, что это про меня.

Бесчеловечность. Раз есть эта бесчеловечность, значит, есть и человечность.

А разве моя жизнь — человечность? Пусть теперь прошлая… К горлу подкатывает комок, но я его глотаю. Хватит слёз, пора отвечать за свои дела. Я завыть готов от бессильной обиды: мальчишки убили белку, убили бессмысленно и жестоко, потом они сунули в сугроб меня — десятеро против одного. Да, я готов завыть от бессильной обиды. От несправедливости. И может, больше всего от несправедливости своей. Собственной.

Дед, — говорю я решительно.

Он замедляет шаги, оборачивается.

— Дед, — повторяю я и закусываю губы перед тем, как сказать главные слова.

Он слушает меня, сдвигает брови, молчит.

Я жду его слов. Не утешения, нет, его суда.

Но дед молчит. И молчание больно отдаётся во мне.

Я слышу скрип валенок. Сигналы далёких кранов. Крики ворон, пролетающих над головой.

Я ждал самого тяжкого. Я приготовил себя к упрёкам: раз заслужил, умей отвечать. Но я не приготовил себя к этому. К самому страшному осуждению. К дедушкиному молчанию.

Вот он, взрослый дедушкин суд.

Нет никаких Злых Демонов. Ни в других, ни в тебе.

Есть только ты, твоя сила или твоя трусость.

Признаться в трусости и даже подлости — уже сила.

Хватило бы силы вынести эту тишину…

Прошло время, отодвинулись назад прожитые дни, и жизнь пошла дальше.

Отчего-то чаще бывает мне грустно теперь. Нравится посидеть молча, задумавшись.

Нравится быть одному, совсем одному, лежать в темноте с открытыми глазами, нравится идти в снегопад по пустынным улицам…