Александр Турханов - Острова Тубуаи

Я засунул руки в брюки, стал расхаживать по шахте с видом небрежным и бесшабашным, и даже что-то насвистывал. Вдруг я вздрогнул, будто кто-то коснулся спины холодной ладонью. Но по инерции сделал еще шаг навстречу тому лицу. Оно было отдельно от тела — собственно, и тела не было, лицо висело в воздухе, как маска на серой стене.

Несколько мгновений я смотрел на лицо. Оно оставалось неподвижным. Но я не успел подумать, что оно мне привиделось. Лицо стало приближаться; потом я увидел выпачканные в чем-то черном руки, различил контуры человеческого тела, узнал изуродованного старика…

И вот я лечу прочь от шахты, впереди прыгает здание общежития, я вижу на пороге Няньку и за ее спиной мать, я понимаю, что кричу во всю глотку, потому, наверное, они уже бегут мне навстречу и у них испуганные лица. Я останавливаюсь, смотрю на свои великолепные новые брюки с двумя настоящими карманами, слышу, как хлюпает в сандалиях вода, чувствую влагу на коленях и понимаю…

Всю обратную дорогу домой я проплакал от обиды, но только молча, про себя. Это был первый день, когда сбылась моя давняя мечта — я вышел из дому в брюках с двумя карманами, с ремнем, продетым через настоящие «взрослые» петли, и с такими ровными, чудными стрелками на гачах.

Отчим избивал мать каждый раз, когда она узнавала о его новой измене. А баб у него было много.

Тот вечер я помню отчетливо. Отчим пришел с работы рано, еще не было пяти. Сразу накинулся на мать, спрашивал, зачем она так поступила. Мать молчала. Отчим кричал — когда это он ее бил?! только объяснял кое-что, политику нашей партии объяснял. И если мать не заберет заявление, он тогда…

Мать крикнула, что она его больше не боится и никогда не боялась, только дурака любила и все прощала, теперь же хватит, уже сын ее ненавидит, она не понимает, как можно так жить, но она его любит, любит, и потому признается, что на работе ее заставили пойти в поликлинику, они вызвали милиционера, он сам отвел ее к врачу, она не хотела давать эти показания, не хотела, не хотела…

Он все понял, крикнул отчим, теперь они станут жить по-другому, не будет больше никаких баб, только пусть она заберет заявление, он не хочет в тюрьму, он не хочет в тюрьму, он не хочет в тюрьму …

Хорошо, прошептала мать, я заберу заявление, черт с ним, заберу, но если он еще раз, еще хоть один раз…

Да-да…

Нет-нет…

Заскрипел диван. Я знал эти звуки.

Я закрыл ладонями уши, попытался читать, но ничего из написанного не понимал. Отбросил книгу и стал ждать, когда звуки прекратятся.

Потом мать ушла к соседке смотреть кино. Наш телевизор отчим разбил неделю назад. Я вышел из комнаты. Я придумал план. Это была моя месть. В первую очередь матери. Только матери. И для матери, для ее избавления. Я мужчина, ее единственный сын, больше ее некому защитить. Я знал, что все будет так, как я задумал. Иначе быть не может. Поэтому не боялся.

Я прошел в коридор, взял сапог отчима. Сапог был тяжелый, с комьями налипшей рыжей грязи. Отчим сидел на кухне, спиной ко мне, жрал жареную картошку прямо из сковородки. На мои шаги он не повернулся, он не смотрел по сторонам, когда ел. Я знал эту его привычку — во время еды он близко наклонял голову над тарелкой, с его губ капало, он чавкал, облизывался, иногда вскидывал глаза, шмыгал носом и опять упирал глаза в тарелку.

— Когда я ем, я глух и нем, — говорил он.

Это было действительно так — во время еды он становился просто жующим кучерявым бараном.

Этим я и решил воспользоваться. Еще в коридоре я поднял сапог высоко над головой. Но не рассчитал рывок, сапог стал заваливаться мне за спину, и я едва не уронил его на пол. Пришлось поставить его и отдышаться. Вторая попытка также была неудачной. Я хотел разбежаться, но у меня слетел тапочек, я запутался в собственных ногах. Задуманное удалось только с третьего раза. Я поднял сапог, разбежался и со всего маху хряпнул отчима по голове. Он ткнулся лицом в сковородку, и ошметки картошки разлетелись в стороны. Голова его сразу будто вспотела, потемнела и намокла. Он зарычал, схватился за голову, заскользил со стула, тюкнулся коленками в пол и замер. Медленно повернулся и посмотрел на меня одним глазом. Другой был залит кровью. Потом он все также медленно взял у меня сапог, поставил его рядом с собой. Я попятился, но отчим сказал «с-с-с…», поднес палец к масляным губам. Я остановился. Помню, посмотрел на него даже с любопытством.

Он тяжело поднялся с колен, навис надо мной и сделал резкое движение.