Альфред Вельм - Пуговица, или серебряные часы с ключиком

«В Зельбонгенской пустоши это, — решил старик, — южнее Зельбонгена они уже».

Зашел в лачугу. Подбросил дров в печурку, поджег.

Давно уже сжившийся со своим одиночеством, чудаковатый этот старик сейчас думал: «Хоть бы у кого совета пойти спросить!» Были, конечно, люди, с которыми он легко сходился, здесь на Мазурах, в окрестных деревнях. Но ведь бывало, что проходили годы, а он и не заглядывал к ним, однако потом снова навещал.

Старик не сидит сложа руки. Нет. Скорей, суетится даже. Ходит взад-вперед от печки к двери и обратно. Снял с гвоздя несколько обручей для верши, проверил и снова повесил.

Подошел к двери. Стоит. Слушает. Отсюда, с порога, ему видны крыши пяти домов. А дальше деревня скрывается за холмом. Чуть правее снова видны палисадники. Здесь, рядом с лачугой, стоят две могучие сосны. Любит их старик.

Вот он шагает вниз, к деревне. Словно бы устала она, эта деревня. Ни души кругом. Уже два дня. Он идет по улице. Оборачивается. Никого. Один он. Кажется, что осиротевшие дома похожи на людей. «Удивительно! — думает старик. — И на кой им было уходить из Дубровки?»

Нет у старика здесь ничего, кроме лачуги. Но в ней висят рыбачьи сети, белые рыбачьи сети, еще ни разу не ставленные. Долгие ночи напролет он сам вязал их, потому со временем и набралось их столько. «Кончится война, — думал он, — большое рыболовецкое дело начну. На Илаве».

Наступает полдень. Старик ходит по лачуге и собирает кое-какие вещички, укладывает в дорожный мешок.

Когда-то давно он сшил себе телогрейку из кошачьих шкурок — спасался от ревматизма. Но он никогда раньше ничего подобного не мастерил, и получилась она велика — ни под какую одежду не надевалась. Вспомнив о телогрейке, старик вывернул ее мехом наружу и напялил поверх темно-зеленой куртки.

Подул ветерок. Закружились в воздухе снежинки.

Старик вышел из лачуги. Прислушался. Сперва склонив голову налево — к востоку, потом направо — к западу. В близком лесу что-то грохнуло. Еще. И еще. Подряд пять взрывов. И еще пять. Лес приглушает грохот взрывов, думает старик. И грохот этот какой-то безжизненный. Человек не способен вызвать его.

Комарек запер лачугу, положил ключ на балку. Перекинул палку с мешком через плечо и зашагал в лес. Направление он взял на Пайчендорф.

Всякая погода по душе старику. Нипочем ему сейчас и снег, липнущий к лицу, и то, что он совсем один шагает по полям.

Время от времени на его пути попадаются большие дороги. Тогда он стоит и долго смотрит на нескончаемый поток повозок и машин. Мелькают лица совсем чужих людей. «В бегство подались», — думает он и не мог бы сейчас сказать, с ними он или нет. Быть может, он только свидетель? Свидетель того, что ныне творится на белом свете? А для него самого все это не имеет никакого значения?

Дорогам он предпочитает прямую межу. Или шагает вдоль опушки. Лес-то он любит. По льду переходит озеро.

Спустился вечер. Старик устраивается на ночь в одинокой риге. Складывает снопы, прячет под них ноги. Справа и слева тоже кладет по снопу. Тепло-то ему будет! Потом развязал еще два снопа и укрылся соломой.

День за днем он шагает все дальше и дальше.

На третьи сутки к нему примыкают четыре женщины. Каждая ведет рядом с собой по тяжело нагруженному велосипеду. Одна очень толстая. У нее ручная тележка. В тряпье пищит ребенок. Прошел день — еще две бабы увязались за ним. Потом еще пятеро.

Не нравится старику, что за ним тянется уже целый обоз. Но он молчит.

Порой поднимается ветер. Они идут, наклонившись вперед. Снег залепляет глаза, липнет на стволах деревьев. Обернешься — все бело, кругом нет ничего.

Косуля стоит как вкопанная на опушке. Стая ворон, гонимая ветром, качается над головой. Неожиданно тучи расступаются; не проходит и двух часов, как над полями уже сияет голубое небо.

Так проходят дни.

Иногда старик разговаривает сам с собой. В помыслах своих он уже снова в прокопченной лачуге. Считает сети. Никогда в жизни у него не было столько сетей! Но для большого донного невода надо бы еще семнадцать саженей. Теперь он только и думает что о неводе; этой зимой он ведь хотел непременно его закончить.

Женщины, приставшие к нему, считают его чудаком, но не уходят. В беде своей они чувствуют: этому старику ведомо многое, что им сейчас так необходимо. А он идет и идет, вдруг остановится, ногой отгребет снег в сторонку — вот уже и костер пылает. И дрова-то совсем сырые.

В это же самое время в небольшом городке очутился совсем один мальчишка лет двенадцати.