Юрий Ермолаев: Нежданно-негаданно

— В поезде-то небось тоже в мягком вагоне ехал? — уже зацепился дед.

Мне захотелось сказать, что я ехал в товарнике, на крыше. Ведь он же знает, что в скором поезде всем пассажирам дают матрасы с подушками. Чего же спрашивает?! Я взял и не ответил.

Дед сдвинул свои косматые брови и заключил хмуро:

— От этих самых нежностей ты так часто и хвораешь.

— Совсем не часто, — возразил я, чтобы последнее слово осталось всё-таки за мной, — за год всего один раз болел.

— А я за всю жизнь раз, и то по ранению.

Дед веял мой чемодан и молча шагнул на крыльцо. Я поднял рюкзак и пошёл за ним.

Вот так мы встретились. Даже не поздоровались.

Мы вошли в горницу, и я убедился, что дедушка всё-таки ждал меня. На столе шумел самовар, стояла крынка молока, на тарелке лежал творог.

— Оплеснись с дороги и садись чаёвничать. — Дед кивнул на рукомойник и, помешав деревянной ложкой молоко в крынке, налил мне в стакан.

Молоко было густое, с розоватым оттенком. В городе я в самом деле такого не видел. Пока я пил его, дед молчал. А вот как только я начал ковырять ложкой творог, с укором заметил:

— Не любитель ты молочного-то. А колбасы заморские да всякие другие деликатности у нас тут не водятся.

Я хотел поправить его: не «деликатности», а «деликатесы», но не стал. А то ещё больше разворчится.

Во время еды дед меня не донимал. Зато после сразу же спросил:

— Наставлений от матери много наполучал?

Я вспомнил все мамины «не» и кивнул головой.

— Коли так, то и мои выслушай, — приказал дед.

«Сейчас наговорит с три короба: и это нельзя, и то не трогай. Ещё, наверное, честное пионерское потребует, чтобы ничего из его запрещений не нарушал», — подумал я.

— Я, Пётр, счас каждое утро на работу выхожу, — начал дед, — так что без меня ты в доме полный хозяин. Ну, а плохой ты хозяин или справный, это я по твоим делам угляжу. Вот так-то. — Дед встал со стула, и я понял, что разговор окончен.

Ну и наставления! Я даже растерялся. Ничего ж не ясно. У матери хоть понятно, что нельзя. А тут что ни сделай, всегда можно не угодить.

Дед надел старую, заштопанную на локтях телогрейку и сказал мне:

— К полудню вернусь. А ты, коли что, голодом не морись. Молоко пей.

Он прихватил какие-то пыльные мешки — они лежали у печки — и ушёл. Это было неплохо. А то остался бы и начал цепляться. Но находиться одному в чужом доме ужасно тоскливо. Нужно поскорее чем-нибудь заняться. Я решил осмотреть огород и двор. Ушёл на зады и начал осмотр от самой, как говорится, печки — летней дедушкиной кухни. Прямо от неё вдоль забора тянулись длинные грядки. На них местами что-то зеленело. Но что именно, я не разобрал. На морковь непохоже, и на огурцы тоже. Какие-то листочки с крошечными белыми цветочками. Может, сорняки? Я бы с удовольствием их вырвал. Всё равно делать нечего. Но кто знает, вдруг это какая-нибудь рассада. Лучше не трогать. За грядками шло маленькое картофельное поле, а за ним кусты смородины и крыжовника. Смородина уже отцвела и завязывалась в ягоды. Я сорвал листок, растёр его и с удовольствием понюхал. Здорово пахнет чёрная смородина!

За сараем у деда был душ. Деревянное сооружение, похожее на телефонную будку. Только у телефонной будки сверху крыша, а тут вместо неё прилажена бочка с водой. Душ меня не интересовал, и я приоткрыл дверь пристройки к дому. Там оказалась просторная клеть с дверкой. Но в ней никого не было. А когда я приезжал в прошлый раз, бабушка держала тут поросёнка. Рядом в сарае жили тогда куры. Маленькие цыплята так смешно и весело попискивали. А сейчас всюду пусто и тихо. Точно в доме никто не живёт. Рядом с клетью — ступеньки. Они поднимаются к дощатой двери. Я открыл её и оказался в тех же сенях, из которых недавно вышел. В сенях сумрачно. Свет проходит только в маленькое окошко с железными прутьями, переплетёнными крест-накрест. Но я всё же разглядел чулан и полку с рухлядью. Со всех сторон что-то шуршало и царапалось. Мне стало жутко, и я поспешил войти в горницу.

Глаза сразу залил яркий солнечный свет. В горницу одной стороной выходила большая белая печь. Её обвивало множество верёвок, и на всех что-нибудь висело: плащ, рубашки, мешки, даже вывернутая наизнанку шуба из овчины. Окна в горнице низкие, а вместо подоконников вдоль всей стены тянется длинная лавка. На ней в глиняных горшках стояли цветы. Простенок между двумя окнами заполнен фотографиями. Бабушкино фото висело посередине и было самое большое. Я посмотрел на доброе бабушкино лицо в морщинках-ниточках, и мне стало жалко, что её уже нет. С бабушкой было бы куда веселей. Она, не в пример деду, любила поговорить. Даже с поросёнком и с курами разговаривала. А один раз я слышал, как бабушка уговаривала сама себя съездить к нам в город. Готовила в печке обед и уговаривала: