Андрей Упит - Пареньки села Замшелого

— Кто ты?

— А это же наш портной, — поспешил представить Ешка. — Замшельский портной.

— Оно и сразу видно, — проскрипела старуха. — Привык в тепле за печкой сидеть, вот уши-то платком и повязал.

Букстынь вспыхнул: больше всего ему досаждало то, что всяк с первого взгляда еще издали определял его ремесло.

— Это платок Ципслини, — недовольно пояснил он. — Я не хотел, да разве ее уговоришь?

— Ципслиня — это его невеста, — добавил Андр.

Портной так и взъелся:

— Какая там невеста! У нас еще ясного уговору не было.

Ешке наскучила эта беседа, он взобрался на стол, растянулся и выразительно засопел. Прошлую ночь ведь почти что не спал. Тут и старуха зевнула.

— Выпить не охота?

Ага! Андр сразу смекнул, в чем тут дело: опоить хочет. И он решительно отрезал:

— Нет, мы непьющие.

— Непьющие, — подтвердил Букстынь. — То есть иной разок и выпиваем, но сегодня неохота.

Старуха опять зевнула, потом вышла, тяжело стуча своими башмаками, словно кто вальком по полу бил. Андр тоже улегся на столе, приткнувшись к Ешке.

— Букстынь, ложись спать, завтра надо встать пораньше.

«Бес ее знает, — думал паренек, — то ли ведьма, то ли нет. Вроде бы смахивает, если приглядеться, на мать Таукихи — та ведь тоже знает всякие заговорные слова и зелье умеет варить, но в Замшелом даже девчонки ее не боятся».

Ешка так сладко посапывал под носом, что у Андра глаза сомкнулись сами собой. Эх, была не была! Неужто именно ему тут погибать!

Голова у Букстыня уже в другой раз склонилась на грудь. Все тут, в корчме, точь-в-точь как во времена красавицы полячки, только горсти серебра на стойке не видать. Холод — как в погребе, несет пивом, плесенью и копотью, но печь дышит приятным теплом. Портной, поеживаясь, тихонько бурчал себе под нос:

— Вроде на боковую неплохо бы, а вроде и неохота… Уснешь, а кто его знает, в потемках всякое может приключиться.

Тут из двери, что за печкой, вылезла какая-то девчонка, круглая коротышка, едва ли Андру по плечо. Щеки красные, как яблоки, глаза, как щелки, носишко бобом, волосы как пакля, зубы блестят.

— Что ж этого портного сон неймет? — спросила она, еще ярче блеснув зубами. — А как уснет — поди и барабаном не поднять?

— Ишь, барабанщица объявилась! — сердито отрезал Букстынь.

— А у тех, верно, сон крепкий? — И она кивнула головой в тот угол, где сопели Андр и Ешка.

— У тех-то? Уж их, верно, только барабаном подымать.

— А тебя самого?

— Меня? У меня сон чуткий: мышь пробежит, сверчок заверещит — все слышу.

— Ну, так спи-почивай, да глаза не закрывай.

— Как так — спи, а глаза не закрывай?

— Что сказано, то сказано.

Снова приковыляла старуха и накинулась на девчонку:

— Чего тут шныряешь да язык чешешь? Привязалась, что твой овод. Марш на место!

Громко стуча башмаками, старуха потащилась за стойку, косые глаза ее вроде бы устремились на спящих, но как знать… может, это она глядит на портного.

— Ну, почтенный, одну чарочку?

Букстынь пододвинулся поближе, почесывая голову под платком.

— Да вроде бы не худо, но, опять же, может, и не стоит?..

— Стоит, стоит. Ведь не впервой. Ребята спят, а ты что ж, не взрослый мужик? Притом еще мастер. Мастеру всегда можно. За сколько?

Букстынь вытащил из кармана пригоршню медяков и перебрал их своим гибким, длинным пальцем на ладони, поглядывая на корчмарку.

А та приложила свой кривой палец к самой большой мерке:

— На двугривенный?

Букстынь опять перетрогал все монетки, облизнул верхнюю губу и покачал головой:

— На двугривенный не выйдет.

Палец корчмарки соскользнул на мерку пониже:

— На пятиалтынный?

— Оно бы не вредно, да ведь с деньгами туговато: к свадьбе костюм надо справить, боюсь, еще на пуговицы не хватит. Налей на пятак.

Старуха направилась было к бочонку, но передумала, пригнулась и вытащила из-под стойки граненую бурую бутыль.

— Эта будет получше, я ее к празднику приберегла.

Букстынь опрокинул чарочку и зычно икнул:

— Хороша! А жжет, как сатана! Уж не задумала ли ты меня опоить?

— Пустомеля! Ты что, телок? Да разве я тебе бадейку налила? Ну, коли хороша водка, глотни еще. Я угощаю, впредь гостем будешь.

Старуха вытащила из-под стойки калачик Букстыню на закуску, но он был такой черствый, что портной чуть последние зубы не сломал, а на вкус отдавал селедкой, табаком и еще бог весть чем.

Прожевывая первый кусок, портной украдкой сунул в карман остальное и убрался поближе к спящим паренькам. И ладно, что в самое время спохватился: голова кружилась, в ушах шумело. Старуха ушла и прихватила свечу. Угли в печи угасли, там еще чуть теплился слабый красный отблеск.