Станислав Рудольф - Птицы меня не обгонят

— Нравится.

— В конце года будешь играть на вечере?

— Не знаю.

— Сыграй. До смерти охота послушать, как ты играешь каприччо. Эй, Гонза, а трудно играть каприччо?

— Довольно трудно…

— Итка сказала, что млела от восторга. Слышь-ка, а ты не хочешь…

Я не дослушал, что она собирается мне предложить. Видимо, чтоб вечером я исполнил под ее окном серенаду. Она наверняка думает, что это так же сладко, как мороженое.

В класс вошел физкультурник Карусель, который у нас также ведет географию. Все встали, а Моника кинулась к своей парте.

Карусель начал вызывать. Пригласил к доске Пелишкову, Милду и Кане — всех сразу. Приятное предзнаменование: значит, до меня сегодня очередь не дойдет. Я уставился на рисунок зверя, под которым стоит надпись: «Лев пустынный» .

Не знаю, что и подумать. Ведь все было совсем иначе. Как может Итка говорить девчонкам, что я пробыл у нее чуть не весь день? Откуда она взяла это каприччо? Может быть, ей мое «Tesoro mio» понравилось, а я убежал от нее, как какой-то дикарь. Или она просто хвастается и врет девчонкам, симулирует любовь к настоящей музыке, а на самом деле заходится от восторга, когда слышит биг-бит?

Скорее Воржишеку удастся создать на площади лабиринт, чем мне разобраться в лабиринте Иткиных завихрений.

Я медленно поворачиваю голову туда, где она сидит. Итка пристально глядит на карту, которая висит на крючке у доски. Сейчас я могу спокойно разглядеть ее профиль: маленький носик, чуть оттопыренную нижнюю губу, коричневую родинку на щеке, длинный полумесяц бровей…

Она обернулась!

Это кто-то за моей спиной громко крикнул:

— Пожалуйста!!

Я не успел отвести глаза. Она меня увидела и улыбнулась, как в тот раз, когда явилась ко мне в подвал. Нет, я спячу, ей-богу! И построю на площади сталактитовую пещеру!

Если бы весь мир мчался вперед с дьявольской скоростью, упивался ревом реактивных самолетов и межпланетных ракет, если бы улицы до последнего квадратного метра заполнили новые автомобили, а телевидение работало по пяти каналам, стржибровицкий вокзал и тогда остался бы островком спокойствия. Шесть поездов пассажирских, два товарных ежедневно, колея к Монитексу, куда раз в неделю подают несколько товарных вагонов, ящички с увядшими азалиями на длинной проволоке, которые раскачивает ветер… Наверняка точно так же будет выглядеть стржибровицкий вокзал и через пятьдесят лет. Наверное, потому, что от площади сюда добрых полчаса, и проще добраться автобусом, чем утруждать себя и спешить на поезд.

Я уже и не помню, когда был здесь в последний раз. Не то провожал тетю из Борковиц, не то бабушка посылала меня с коробкой свежих груш, чтобы передать их какой-то знакомой в Прагу. Никогда здесь не ждут поезда больше пяти человек.

Через пять минут придет товарный. Зал ожидания пуст, окошечко, где пани Паткова обычно продает билеты, закрыто шторкой. Шторка такая грязная, что почти невозможно прочесть вышитые на ней буквы «ЧГТ» — Чехословацкий государственный транспорт. А пустота перрона вызывает нудную зевоту. Лишь время от времени из транспортной конторы выходит дядька в синей форме, он соскакивает на шпалы и глядит, открыл ли семафор путь поездам.

Я сижу на деревянной лавке и щурюсь от лучей заходящего солнца, которое во что бы то ни стало старается втиснуться между двумя холмами за Прживышиной. Я жду.

«Тебе пора, Гонза…» — заметила бабушка полчаса назад.

Я захлопнул «Чудеса минералогии», надел куртку и безропотно пошел.

Она крикнула мне вслед:

«Высочайшая гора Кавказа?»

«Аконкагуа», — ответил я без тени сомнения, хотя отлично знаю, что это не так. Но я назло не назвал Эльбрус!

Даже в передней было слышно, как она пытается втиснуть Аконкагуа в семь квадратиков.

Железнодорожник опять вышел на перрон. На этот раз голова его была увенчана красной фуражкой. Через несколько секунд из-за поворота показались два серых облачка дыма, а вскоре появился товарняк. Еще не подъехав к станции, он успел испуганно засвистеть и кинуть под колеса комья белой ваты.

Паровоз остановился точно перед самым вокзалом. Уф-уф-уф! — пыхтел он в такт компрессорам. А через секунду: шшшшшш! — и новые клочья ваты полетели на перрон.

Я поднялся. Еще издалека я увидал Владимира в окошке паровоза. Он был совсем другой, чем я его знал до сих пор. В сером, линялом комбинезоне, на голове беретка, рука, перемазанная маслом, лежит на раме окна.