Макс Бременер: Чур, не игра!

Все домашние были в сборе. В столовой за круглым столом сидели дед, бабушка Софья, отец, тётки, соседка.

— У мамы был? — спросил меня отец и совершенно так, как я себе представлял, на миг закусил губу.

— Да.

— Что же там… м-м… просторно?

— Чисто очень и красиво, — ответил я.

— Надо будет и нам, кстати, пригласить полотёра, — сказала бабушка Софья. — Тогда и у нас всё станет блестеть, да, Мишук? — Она обнимает меня за плечи.

— А не видел ты этого… Комиссарова, насколько я помню? — спросила затем бабушка Софья.

— Видал.

— И каков? — спросил дед. — Вероятно, симпатичный?

Всё разыгрывалось как по нотам. Как я предвкушал. Ответ был у меня наготове. Память подсказывала его, как суфлёр. Но почему-то он застревал в горле.

Совсем непредвиденные чувства нахлынули вдруг. Именно сейчас, в привычном тесном домашнем мирке, я куда сильнее, чем час назад, почувствовал и необычность и прелесть тех минут, когда мы с Александром стояли над вечерним городом.

Я молчал. Отец, не дождавшись моего ответа, ушёл в нашу с ним комнату. В открытую дверь я увидел, как он склонился над шахматной доской. Бережно и неуверенно он прикасался к деревянным фигуркам, но не переставлял их, а медленно отводил руку, и та повисала в воздухе…

Внезапно я вспомнил руку Александра, лежащую на руле. И в ту минуту отчётливее, чем сидя в автомобиле, я снова ощутил пережитую сегодня прекрасную радость стремительного движения…

— Что ж ты молчишь, мой мальчик? — спросила бабушка Софья.

Я быстро поднял глаза на домашних.

Женщины жалостливо глядели в пространство. Я ещё не успел произнести ни слова, они не знали, что я расскажу о Комиссарове, но уже приготовились пожалеть меня.

— Материн-то муж — не отец ведь!.. — пробормотала себе под нос наша соседка и вздохнула, точно всхлипнула.

Мне уже не хотелось рассказывать о Комиссарове. Объяви я о его изъянах, и все стали бы жалеть меня самого. Скажи я о том, как он мне понравился, — меня вряд ли поняли бы… Я зевнул и подумал с надеждой, что сейчас кто-нибудь скажет:

«Час поздний. Иди-ка спать! Завтра уж, завтра всё расскажешь».

Но нет. Меня желали расспросить безотлагательно.

Я объяснил домашним, как расположены комнаты в новой маминой квартире, какие улицы и площади мы объехали на «газике». Потом меня спросили, какого роста Александр.

— Очень высокий! — сказал я. — Такой, как… — Я огляделся и, вскочив со стула, подбежал к дубовому буфету. — Вот такой вышины!

— И широкий в плечах?

— Ого! — Я ринулся в комнату старшей из тёток и указал на одностворчатый, но массивный платяной шкаф. — Вот такой ширины!

Я стремился рассказывать как можно нагляднее и достовернее. Я чувствовал облегчение, когда на секунду взгляды переводили с меня на буфет или шкаф. И всё это оттого, что ждал, ждал… Действительно, меня спросили:

— А он, интересно, блондин или брюнет?

И я ответил:

— Он кудрявый! Ну, курчавый такой… Очень!

— Мне кажется, — сказала бабушка Софья, — Комиссаров пришёлся тебе по душе?

Все посмотрели на меня испытующе.

И тогда я неожиданно для себя мечтательно произнёс:

— Хочу сам, когда вырасту, стать таким представительным, как он!

Мне показалось, что в приоткрытую дверь я на мгновение увидел странно бледное, искажённое лицо отца. Но, войдя тотчас в нашу с ним комнату, застал отца спокойно сидящим за столом — как всегда по вечерам.

Я лёг, но не засыпал долго и услышал, как отец, по обыкновению, тихо рассуждает вслух.

— Странная позиция… Нелепая… — Он не то усмехнулся, не то прокашлялся, потом сказал почти громко: — Вечный шах?..

Я на миг приоткрыл глаза, и у меня поражённо застучало сердце: отец склонился над пустым столом — шахматы в этот раз перед ним не стояли.

В нашем дворе появился новый мальчишка. Он поселился в двухэтажном деревянном флигеле, прижавшемся к боковой стене большого краснокирпичного дома.

Наш двор был, наверно, похож на множество других дворов. Пожалуй, только зеленее некоторых соседних. Несколько старых деревьев покрывались летом густой листвой, и в их прохладной тени стояли коляски со спящими младенцами. Над их недвижными личиками шевелились колечки сосок. Матери или няни сидели на столбиках, вкопанных в землю, — это были ножки, которые только и остались от скамеек.