Александр Шаров: Севка, Савка и Ромка

Почему-то Сева совсем не мог себе представить Илью Фаддеевича больным, и все-таки острое беспокойство за судьбу отца не оставляло его ни на мгновение.

«Шестьсот восемьдесят четыре, восемьдесят три, восемьдесят два…»

Небо было спокойное, бледноголубое. Заяц выбежал из-под колес и исчез в кустах. Широким клином раскинувшись на небе, летела птичья стая. Потом отстала. Грузовик шел со скоростью шестидесяти, может быть даже семидесяти километров в час, но на ровной степной дороге быстрота почти не чувствовалась. На ходу из кабины высунулась загорелая рука шофера и протянула хлеб с салом и огурец. Поев, Сева свернулся клубком, прижавшись к кабинке — там меньше дуло. Несколько минут он еще следил за километровыми столбами, считал про себя: «Шестьсот шестьдесят, пятьдесят девять, пятьдесят восемь…» Он и не заметил, как уснул…

Закончив разговор с Рыбаковым, Лебединцев спустился вниз по лестнице. Резким движением открыл входную дверь и, опершись о дверной косяк, остановился. Ночь была по-осеннему холодная и звездная. Из темноты кто-то негромко сказал:

— Закуривайте, старшина!

— Дмитрий Павлович? — узнал Лебединцев управдома.

Карагинцев протянул старшине коробку с папиросами.

— Чего не спите? — спросил старшина, сильно затянувшись.

Вместо ответа Карагинцев предложил:

— Идемте ко мне. Я вон тут живу, на первом этаже… Поговорим.

Видя, что старшина медлит, Карагинцев добавил:

— У меня свободно. Старшие — в лагере, а младшего — хоть из пушки бей: не разбудишь.

— А жена?

— Жена в Сталинграде осталась… С сорок второго бобыль, — отозвался Карагинцев.

Лампа под плотным абажуром, опущенная низко над столом, освещала белую скатерть и до блеска начищенный самовар.

Минуту старшина и Карагинцев, поглядывая друг на друга, пьют крепкий чай.

— Вот какие обстоятельства, — говорит Карагинцев, доливая чай гостю и себе. — Ознакомились?

— Ознакомился, — односложно отвечает старшина.

— Главное, что и обратиться не к кому. Матвей Игнатьевич, школьный завуч, в лагере, Литошин, музейный директор, в Москве… А Татьяна Ивановна женщина хорошая, но верно, что слабая. Разве возможно ей с тремя хлопцами управиться?

— Я сам седьмым в семье рос, — кивает старшина.

— И сколько еще это продлится?! — продолжает Карагинцев. — Вчера Татьяна Ивановна письмо получила. Муромцев сообщает, что поправляется и скоро приедет. А от врача приписка: Илья Фаддеевич не понимает всей серьезности положения. Самое трудное позади, но раньше чем через два-три месяца о возвращении и думать не приходится… Шутка ли, еще три месяца!..

— А Рыбаков говорит…

— Знаю, что Рыбаков говорит, — перебивает Карагинцев. — Он на этот счет и меня и жильцов агитирует, и в гороно ходит, и в милицию. Да разве можно рушить семью! Об этом и думать совестно, не то что…

Дмитрий Павлович поднимается, стелет гостю на тахте и раздвигает брезентовую раскладушку для себя. Хозяйничая, Карагинцев продолжает:

— Не война… Илья Фаддеевич вернется, как мы ему в глаза глянем, если что… Я вот думал к себе ребят взять… Не пойдут. Гордые. И Севка скажет: на меня отец дом покинул и книги, и дубки, как же…

Секунду Карагинцев стоит с одеялом в руках, погруженный в глубокое раздумье.

— Ни за что не пойдут.

Карагинцев ждет, пока Лебединцев разденется, повесит одежду на спинку стула и прикроется одеялом, потом закуривает и гасит свет.

— Спишь? — после долгой паузы окликает Карагинцев.

Вместо ответа старшина негромко спрашивает:

— А если мне за это дело взяться?.. Как считаешь?

Карагинцев всем телом поворачивается в сторону старшины на своей узенькой раскладушке.

— Я бы со всей душой, — заканчивает старшина.

— А верно, — говорит Карагинцев. — Самое верное решение. Человек приезжий, военный… Ребята примут хорошо и не обидятся. А ты понаблюдаешь, в руки хлопцев возьмешь. Тут самое главное — чтобы мужская рука. И Петр Варсонофьевич затихнет: он милицейских очень уважает.

Уже сквозь сон, глухо, из-под одеяла, Карагинцев повторяет:

— Самое верное решение.

Когда рано утром старшина собрался на службу, Карагинцев напомнил ему:

— Приходи с вещами.

— Сразу?

— Сегодня же перебирайся, а то, сам видишь, Рыбаков землю роет, и ребята тревожатся. Не положено, чтобы хлопцы тревожились. Не война!

В отделении Лебединцев получил приказ отправиться в станицу Волковскую для охраны хлебного элеватора. В пять часов старшину сменили, и он с попутной машиной вернулся в Степное.