Александр Шаров - Севка, Савка и Ромка

— Да вы меня сколько раз подвозили от Крапивного хутора прямо до артдива! Неужто забыли?

Теперь Легостаев вспомнил фронтовую осень, разъезженную дорогу, бригадную полуторку, доставлявшую его во второй эшелон, лица попутчиков, которые, заглянув в запотевшее окно кабинки и получив разрешение, размещались в кузове под жестким, вечно мокрым брезентом.

После немногих вопросов младший лейтенант Довбня, выяснив обстановку, вызвался немедленно оказать необходимое содействие.

Он находился в городе С. три месяца и благодаря общительному характеру знал решительно всех. К вечеру Легостаев оказался обладателем отдельной комнаты; она была сдана ему владельцем одноэтажного дома за пятьдесят рублей в месяц. Кроме того, с завтрашнего дня Алексея Ивановича зачислили бухгалтером завода «Металлоприбор».

Довбня ушел, вещи были уложены в шкаф, койка застелена. Алексей Иванович написал короткое письмо Степунову в адрес Сахалинского обкома и другое в Ровеньки — Петру Горенко.

Прежде чем запечатать последнее письмо, где сообщалось, что танкисты шлют своему сыну отцовский привет, Легостаев помедлил. Правильно ли он поступал? Как поступил бы Степунов? Он оставил письмо на столе, рядом с конвертом, чтобы продумать все утром, на свежую голову.

Утром Легостаев запечатал оба письма, указав обратный адрес — полевую почту Довбни.

Отправив письма, ровно в девять часов он занял свое место за столом конторы завода «Металлоприбор». До пяти часов новый бухгалтер сидел, не разгибая спины. Дела находились в несколько запущенном состоянии. Было приятно отыскивать заблудившиеся счета и, указывая им настоящее место, возвращать картине отчетности строгую ясность.

Ознакомившись с городскими ценами, Легостаев по приходе домой составил твердый месячный бюджет. Из восьмисот рублей заработной платы надо было вычесть четыреста и пятьдесят на квартиру. Оставалось триста пятьдесят рублей. Трудновато, конечно, но, в конце концов, это на время. Степунов пришлет ответ — и все станет на свое место.

Письмо из Ровеньков пришло очень быстро — ровно через восемь дней его занес Довбня. Дождавшись ухода младшего лейтенанта, Легостаев вскрыл конверт.

Мальчик писал:

«Дорогой товарищ заместитель командира! (Так Петр Горенко расшифровал подпись «За командира».) Большое вам спасибо. Мама все говорила, что в бригаде, верно, не осталось никого из стариков, а новенькие про отца не помнят. А я знаю, что так не бывает, потому что полковник Степунов писал, что героев помнят всегда. А тут пришел перевод и ваше письмо. И пенсию за отца мы получили в тот же день. Мне уже исполнилось двенадцать лет. Меня назначили начальником штаба Пионерской дружины. Мама очень больна, но она выздоровеет…»

Дальше на полутора страницах следовали вопросы. Мальчик поименно осведомлялся о старых танкистах, знакомых ему по предыдущим письмам из бригады. Кроме того, он обстоятельно расспрашивал о рекомендуемых уставом боевых построениях танков, разнице в действии бронебойных и осколочных снарядов. Обо всем этом он просил написать возможно скорее, так как в сентябре в качестве начальника штаба проводил сбор дружины.

Письмо заканчивалось тревожно:

«Мама еще летом заболела. Я писал, но все письма возвращались, а заврайсвязью сказал, что такой полевой почты нет вовсе, потому что он не был на войне и ничего не знает. Пожалуйста, пишите чаще. Хоть немножко».

Легостаев еще раз перечитал письмо. Надо было, не откладывая, ответить.

Алексей Иванович сказал Довбне, что решил подзаняться военным делом, и попросил принести книги.

— Да ты же административный лейтенант, зачем это тебе? — спросил Довбня.

Впрочем, на другой день он доставил уставы, учебники и наставления.

— Готовься в генералы, Алексей Иванович, раз уж решил.

Легостаев, перерисовав некоторые схемы, ответил на вопросы, стараясь не отклоняться от текста уставов, а о жизни бригады сообщал туманно, ссылаясь на военную тайну.

Письма из Ровеньков приходили часто, иногда даже два или три раз в неделю. Казалось, мальчик до сих пор чувствует неуверенность, тревогу и после двухмесячного перерыва в переписке хочет еще и еще раз доказать себе, что все обстоит по-прежнему.

Он задавал десятки вопросов. И в письмах чувствовался тот неугасимый интерес к людям, требовательный, верящий горенковский взгляд, за который так любили в бригаде его отца. Мальчик спрашивал, совсем ли срослась у Торбозова рука, раздробленная на Одере, кто теперь самый молодой и кто самый старый танкист в бригаде, какие знаменитые водители, башнеры, стрелки выдвинулись из новых пополнений. А рядом с этими вопросами о людях неизменно повторялись другие — военные, все более сложные от письма к письму. Такие детальные, что приходилось все глубже изучать уставы и наставления, а младший лейтенант Довбня, будучи пехотным офицером, не мог уже служить проводником в путешествиях по миру танковой техники и тактики.