Станислав Востоков - Рябиновое солнце

— Да где ж я теперь этого хозяина найду?

— Тогда хотя бы к ветеринару своди. А то у нашей деревни из-за нее формируется хронический недосып.

Делать Тимофееву было нечего. Хотя день считался не выходным, он запер магазин, взял Балбеса на поводок и повез на электричке в город. Вернулись они только вечером.

— Ну что? — спросил Митрич.

— Врач сказал, что он здоров, — хмуро ответил Тимофеев. — Только у него есть один дефект.

— Какой?

— Дефект речи. Он лаять не умеет, а вместо этого воет. И ничего с этим не сделаешь.

— Надо же! — удивился Митрич. — Ну ладно, пусть живет. Может, привыкнем.

Узнав про дефективность Балбеса, все стали его жалеть и приносили продавцу для него что-нибудь вкусное. И к ночному вою действительно стали понемногу привыкать, потому что знали — это не Тимофеев собаку мучает, а просто она так лает.

А потом случилось вот что. Через три месяца, ночью, в магазин, который находился с другой стороны дома продавца, забрались два человека. Балбес первый почуял неладное и принюхался. А потом так страшно завыл, что даже привыкшие к нему жители деревни перепугались. А уж не знакомые с ним воры вовсе едва с ума не сошли. В ужасе они побросали утюги с ведрами и бежали.

С тех пор Балбеса в деревне зауважали и стали носить ему еще больше всякой еды. А приехавший по поводу неудачного ограбления милиционер сказал, что это у пса не дефект, а необычная способность и попросил Тимофеева продать Балбеса.

— Ну уж нет! — ответил Тимофеев.

И был, конечно, прав, потому что во всем мире больше нет собаки с таким необычным дефектом. С дефектом речи.

— Осенью ветер сдувает с деревьев листья и ворон. Долго они вперемешку носятся в небе. Но потом вороны возвращаются на деревья, а листья падают на крыши и перекопанные к зиме грядки.

Неуютно воронам на голых ветках. Но улетать с другими птицами они не хотят. Слишком привыкли к этим местам. Знают тут каждое дерево, каждую печную трубу, где можно греться длинной, холодной зимой.

«Во дворе трава, на траве дрова», — подумал я, подходя с топором к стопке поленьев.

Правда, трава наша уже пожелтела, потому что на дворе стояла осень. По ночам лужи затягивались льдом, и я решил, что пора рубить дрова.

Поначалу дело шло хорошо. А потом попалось сучковатое полено, которое кряхтело, трещало, но колоться не хотело. Я тоже кряхтел, однако уступать не собирался. Наконец я решил передохнуть и стал смотреть в небо, потому что в землю глядеть уже надоело.

И тут я увидел ворону. Она то поднималась к облакам, то ныряла к земле, то выкручивала над крышами фигуры. Я поначалу не понимал, чего ворона делает. А потом увидел, что она играет с сухим листком: поднимет его, выпустит из клюва и ловит.

— Чего ты, милый, вдруг дрова не колешь? — На крыльцо вышла Анна Петровна в стареньком пальто.

— А вон, — я ткнул топором в небо, — на ворону смотрю.

Анна Петровна приставила ладонь ко лбу.

— С голоду, наверное, листья жрет.

— Не, — говорю, — играет.

— Ишь! — удивилась Анна Петровна. — Прямо как моя Мурка! Ладно, пойду в магазин. А ты бы все-таки дрова доколол.

Стал я все-таки дрова докалывать, но нет-нет да и посматривал в небо. Уж больно интересная попалась ворона!

Поленья подходили к концу, когда она бросила свой истрепанный лист. Я поднял воронью игрушку и подкинул повыше. Кружась и переворачиваясь, лист полетел к земле.

— Ты что же опять дрова не колешь?

В калитку вошла Анна Петровна с полной сумкой.

— Так я уже наколол, сейчас буду увязывать.

— Увязывай, милый, увязывай. Мы не вороны, чтобы все время играть.

Увязал я дрова, сложил в сарай, а потом снова поднял дырявый лист.

Посмотрел я на него и решил, что такому листу самое место в книге. И написал про него рассказ. Вот этот самый.