Ниссон Зелеранский: Мишка, Серёга и я

— У меня есть свой платок, — сказал я ему, икая. — Спасибо. Все на одного, где же мне справиться?

— Гарька, ты бы пальто почистил, — подходя, посоветовал Перец. И заискивающе спросил у Марасана: — Догнать, что ли, Серёгу этого? Дать по сопатке?..

— А ты его знаешь? — спросил Марасан, гася папироску о каблук.

— Учились вместе. Мы же с Гарькой в одном классе были.

— Покажешь потом, — сказал Марасан. И приказал: — Тащи щетку!

— А? — не понял Перец. — Какую?

— Не знаешь, чем пальто чистят?

Перец обиженно посмотрел на Марасана и пошел к дому.

— Не надо, — слабо запротестовал я.

Но Марасан только потрепал меня по спине и крикнул Перцу:

— Живее!

Перец побежал. Марасан кивнул на него и рассмеялся.

— Во рывок, видал? Надень ему трусики — рекорд установит.

Я тоже рассмеялся, чтобы доставить удовольствие Марасану.

Мне сделалось почему-то спокойно и легко. Я со злорадством подумал, как притих бы наш восьмой «г», если бы увидел, что я как равный разговариваю с самим Марасаном.

Потом в окне нашей кухни стукнула форточка, и голос мамы строго позвал:

— Гарик! Домой!

— Сейчас, — откликнулся я недовольно.

Мне уже не хотелось уходить от Марасана. Заметив это, он сказал:

— Не, Гарька, так не годится. На мамашу дуться — последнее дело. Дай-ка я тебя почищу!

Он придержал меня одной рукой и стал отряхивать мое пальто.

— Будь у меня такая мамаша, я, брат, человеком бы стал. Два института бы окончил. Ну вот, порядочек. Жми теперь.

Я подымался по лестнице, полный самых дурных предчувствий.

Мама слишком меня любит — вот в чем беда. Даже не верится, что на свете может существовать человек, достойный такой любви. Я, во всяком случае, не достоин. Папа говорит мне об этом прямо и недвусмысленно каждый раз, когда я провинюсь. Он заходит в мою комнату и начинает перечислять все то, чем для меня пожертвовала мама. Ей, например, предлагали работать бухгалтером в райисполкоме. Это намного интереснее теперешней ее службы в домоуправлении. Но мама отказалась. Только потому, что сейчас она может среди дня прибежать и накормить меня обедом.

Потом папа обязательно вспоминает историю с пианино. Восемь лет назад мы выиграли по облигации крупную сумму. Мама настояла на том, чтобы купить не котиковую шубу для нее, а пианино для меня. С самого моего рождения она мечтала, что я буду музыкантом (и хотя очень скоро выяснилось, что у меня нет слуха, мама до сих пор не решается расстаться с инструментом).

Перечисляя мамины жертвы, папа всегда приходит в негодование. Он приказывает мне два часа сидеть в комнате и ничего не читать, — в нашей семье изобретено для меня такое наказание, — а потом уходит к маме. Я слышу, как он гремит за дверью, что завтра же продаст пианино и купит маме модную шубу из опоссума. Кроме того, из каждой получки он будет откладывать деньги, чтобы отправить маму на курорт.

В такие дни мама становится совсем тихой. Но я-то уже знаю: завтра она примется осторожно доказывать, что пианино продавать нельзя. Может быть, мальчик все-таки надумает учиться музыке. Деньги же из папиной зарплаты нужно все-таки потратить на новую школьную форму. Да и самому лапе уже пора сменить выходной костюм…

Я очень завидую Мишке. Родители не приносят ему никаких жертв. Зато и от него их не требуют. Они, например, не заставляют его надевать зимнее пальто раньше всех в классе. Далее раньше девочек.

Моя мама просто не понимает, что из-за этого несчастного пальто я теряю у ребят остатки авторитета.

Итак, я поднимался по лестнице, полный самых дурных предчувствий. Мама поджидала меня на площадке. Она куталась в шаль, это означало, что она расстроена. Я понял, что меня ждут неприятности. Сегодня все словно сговорились против меня. Геннадий Николаевич, ребята. Теперь мама. Это было уже слишком.

Если бы я был на месте мамы, мне сразу стало бы ясно, что человек из нашей семьи мог разговаривать с Марасаном только тогда, когда что-то случилось. Я мигом догадался бы, что у человека нелады с классом. Усадил бы его рядом с собой и начал осторожно расспрашивать. Может быть, даже предложил бы ему перейти в другую школу. Но мои папа с мамой из всех бед, которые могут свалиться на человека, признают только болезни и двойки. Поэтому мне и не хочется им ничего рассказывать.

Увидев меня, мама повернулась и молча пошла в квартиру. Она даже не поцеловала меня.

Когда я вошел в столовую, мама стояла у окна и смотрела во двор. Я стал молча раздеваться. Мама не выдержала первая.