Жюль Ромэн - Люсьена

Он посмотрел мне прямо в лицо. Мне хотелось положить голову ему на плечо и сказать ему, обняв его, что я готова быть с ним трактирщицей всю свою жизнь, если я ему нужна, и даже готова все вечера играть на рояле для коммивояжеров в салоне отеля.

— О вашей теперешней профессии?.. Или о вашем проекте?

— Думаете ли вы, что управление гостиницей может действительно быть названо профессией? Вы понимаете, что я хочу сказать? Боюсь, что нет. Будут ли, например, в случае революции метрдотели признаны необходимыми, как портные? Гм.

— Может быть, придется добавить немного стряпни.

— О да! Замечательная идея. Метрдотель и к тому же повар или, еще лучше, женатый на хорошей кухарке, это некто, кто должен устоять при самых ужасных социальных потрясениях… Вы умеете стряпать, мадмуазель Люсьена?

Я покраснела, как если бы он официально попросил моей руки.

— Немного.

— Я, знаете, интересуюсь кухней, и мне кажется, у меня были бы мысли. Да. Я охотно стал бы вдохновителем в области стряпни. На пароходе я не раз выручал повара, у которого не хватает воображения. Но без содействия виртуоза я — ничто. Ах, мадмуазель Люсьена, нам бы следовало объединиться.

Я говорила себе: «Он шутит. Не будем настолько глупы, чтобы верить этой болтовне. Если бы он любил меня, он не стал бы острить на наш счет перед Барбленэ. Ясное дело, это легкомысленный человек».

Еще я говорила себе: «Стал бы он говорить таким тоном, если бы мы были вдвоем? Может быть, и да, в конце концов. Но все же слова звучали бы совсем иначе! По крайней мере, для меня. Я бы видела в них шутливый способ предложить мне самое великое обязательство: торжественный дар его жизни, но в стиле его смеха. Правда, присутствие Барбленэ действует на него совсем не так, как на меня. Даже Мари это заметила. Случается, что он призывает четверых Барбленэ в свидетели своей тоски по математике. Не то, чтобы он вычеркивал их присутствие или пытался их ошеломить. Нет, он приобщает их к себе с дерзким спокойствием и делает вид, будто не сомневается в том, что они чувствуют себя отлично. Выброшенный на берег при кораблекрушении, он был бы способен, как сам говорит, протянуть папироску туземному вождю и тотчас же заговорить с ним о проблеме рока.

— Поглядев на убегающий гравий дороги, Пьер Февр как раз принялся говорить, подняв к г-же Барбленэ лицо, ничем не подозрительное:

— Я очень рад, что вы с нами. Мадмуазель Люсьена очень плохого мнения обо мне. Она считает меня чистейшим фантазером. Мы-то с вами родня и хорошо знаем, насколько все в нашей семье серьезные люди.

Потом, повернувшись ко мне:

— Послушайте, вы же не считаете г-жу Барбленэ легкомысленной? Так вот: г-жа Барбленэ вам скажет, что, в сущности, в нашей семье мы все такие — чрезвычайно серьезные. Это даже не вопрос крови, потому что передается браком. Моя профессия, моя так называемая профессия придает мне несколько ветреный вид. Но я не могу не думать всего того, что говорю. Например, хоть я и чувствую большую склонность к монашеской жизни, я никогда не говорил, даже к концу обеда, что хочу принять пострижение; потому что, если бы я это сказал, я бы это думал, а если бы я это думал, мне грозила бы опасность это осуществить.

Когда я вам говорю о своем проекте заняться изучением отельного дела, это совершенно серьезно. Сознаюсь, что эта мысль явилась мне отчетливо только пять минут тому назад. Но я, очевидно, уже носил ее в себе.

И если я предлагаю вам объединиться, я, может быть, самый невоспитанный господин, но я также искренен, как если бы сказал вам, что нахожу вас красивой или что экипаж, в котором мы находимся, движется с умеренной скоростью. Безусловно. Г-жа Барбленэ хмурит брови, чтобы дать мне понять, что я слишком спешу. Но мне необходимо использовать разбег и закончить мое объяснение. На чем я остановился? Да. Итак, я отлично рисую себя женатым на вас, если вы хотите меня, и представляю себе, как мы держим крупный отель для туристов в самой интересной стране. На какой-нибудь большой европейской дороге. Ах, я это себе отлично представляю. Только не думайте, что я ставлю отель непременным условием. Мы попробуем что-нибудь другое, если вам больше нравится.

В воспоминании, сохранившемся у меня от этой минуты, преобладает не смущение, не слегка пьяная радость, а скорее изумление. Именно с этого мгновения я освободилась от многих условных понятий о возможном и невозможном в общественных отношениях. До сих пор я считаю, что если несколько человек того или иного круга находятся вместе, поле событий и слов, которые могут возникнуть между ними, строго ограничено; и что существует как бы физическая невозможность преступить известные условности. Если собралось семь или восемь человек, маленький буржуазный салон, — мы знаем наперед если не то, что будет сказано, то, во всяком случае, что не может быть сказано и не может быть сделано. Нам кажется, что одного сколько-нибудь резкого отклонения в языке или поведении достаточно, чтобы сокрушить стены или, во всяком случае, чтобы рассеять общество на все четыре стороны. И одна мысль о таком отклонении пугает самых смелых. Каждый повинуется приличиям всей массой своей души, в то время как части его тела повинуются законам тяготения, и притом с такой же покорностью.