Леонид Пантелеев - Часы

— Ну что, — говорит, — вы так тихо идете? Гуляете, что ли? Нельзя ли слегка поднажать?

— Не могу, — отвечает. — Ей-богу, не могу. Почки не позволяют. У меня почки слабые, жары боятся. А я, понимаешь, еще в баню сходил. Понимаешь, попарился. Так что прямо умираю, до чего пить охота.

И вдруг увидел кучерявый какую-то чайную. Какой-то там “Милан”. С крыльцом и с большой размалеванной вывеской.

Остановился и говорит:

— Ой, — говорит, — зайдем, пожалуйста, выпьем чего-нибудь.

— Нет, — говорит Петька. — Не стоит.

— Стоит. Ей-богу, стоит. Нутро у меня горит, пить жажду. А тут сельтерской можно выпить или чая. Или там квасу. Сделай милость, шпана дорогая, зайдем?!

Задумался Петька, рукой махнул.

— Ладно, — говорит. — Идите. Недолго только.

— А ты?

— А я, — говорит Петька, — не пойду. Я, — говорит, — привычки не имею по трактирам шляться… Идите одни.

Смутился кучерявый и говорит. Робко так говорит:

— А ты не сиганешь?

— Опять?!

Рассердился Петька.

— Опять, — говорит, — подбиваете? Да?.. Коли так, волоките меня без разговоров в приют. Поняли? Без никаких чаев!..

— Ну-ну, — говорит кучерявый, — не сердись. Я это так, на всякий случай. Я знаю, что ты не побежишь. Ты парень с понятием…

— Ладно, — говорит Петька. — Некогда мне с вами рассусоливать. Хряйте без лишних слов.

И что вы думаете? Похрял кучерявый. Петьку у крыльца оставил, а сам чай пить ушел. В “Милан”.

Поглядел ему Петька вслед, усмехнулся.

“И верно, — думает, — очень неумный мильтон”.

Усмехнулся и без лишних слов сиганул.

Завернул Петька за угол и побежал. Побежал, полетел. На крыльях летит, с пропеллером. Только пыль волной, только сердце стучит. А ветром лицо режет.

Бежит, бежит Петька. А навстречу дома, заборы, проулки бегут. Столбы телеграфные бегут. Люди… Козы… Коровы.

Бежит Петька — дух захватило.

Долго ли бежал — неизвестно. Куда забежал — не знает. На окраине где-то города стал. У какой-то церкви.

Стал, отдышался, в себя пришел. Огляделся и сам не верит:

“Неужели смылся?”

Радостно стало. Весело. Снова бежать захотелось. Прямо от радости бежать захотелось.

“Смылся ведь!.. Смылся, бродяга!!!”

И вдруг еще веселее стало. О часиках вспомнил. “Ах, — думает, — часики мои, часики. Где вы, часики?”

Сунул руку в карман… Мать честная! Нет часов. Туда-сюда — нет часов. Пропали часы.

Что будешь делать?

Сунулся Петька еще раз в карман, глядит — и кармана-то нет. На нитке висел карман, оторвался, наверно, от тяжести. Вокруг посмотрел — пусто. Штанину потряс — и в штанине нет.

Загрустил Петька. Приуныл. К церковной ограде привалился и чуть не заплакал.

“Ах, черт! Ведь надо ж этак”.

Отчаянно не везет Петьке на этом свете.

Но не заплакал Петька. Нет. Знает Петька: слезы — дело бабье. Приличному шкету плакать не полагается. Пропали часы — искать надо.

Обратно побежал.

Обратно побежал, да толку мало, — дорогу забыл. Где бежал, не знает. Без оглядки бежал, запутался… Спросить у кого-нибудь надо.

Стоит у ворот детина. Громадного роста. В солдатских галифе. Семечки плюет. Петька к нему:

— Дяденька, а дяденька!

— Чего? — говорит детина.

— Не знаете, дяденька, где тут чайная “Милан”?

— Нет, — говорит детина. — Не знаю. Какой “Милан”?

— Да такой. С вывеской.

— С вывеской? А! Ну, тогда знаю.

— Где?

— А тебе зачем?

— Да надо… скажите, дяденька, Христа ради.

— Ну ладно, слушай. Иди все прямо. Понял? Потом налево. Понял? Потом направо. Понял? Потом опять прямо. Потом вбок. Потом набок. Не доходя, упрешься. Понял?

Не понял Петька.

— Как? — спрашивает. — Как? Направо, налево, а потом?

Взглянул Петька на детину и сразу догадался:

“Измывается, бродяга!”

Разозлился Петька. Обиделся. Как даст по руке детине — у того все семечки к черту. Побежал Петька.

Бежит и бежит. И сам не знает, куда бежит. По улицам, по переулкам. Через мост какой-то. Обратно.

И вдруг на какую-то улочку выскочил, какую-то дырку в заборе увидел — вспомнил: здесь пробегал. Дырку вспомнил.

Идет Петька, под ноги глядит. Часы ищет. Упорно ищет. Во все колеи заглядывает, в рытвины заглядывает, в канавы… Нет часов! Ни в какую. Подобрал кто-нибудь Петькины часики.

Закачался Петя. Очумел. До “Милана” кое-как доплелся и сел на крыльцо. Сел на крыльцо, голову свесил. Жить не хочет.

Сидит Петька, словно пень неподвижный. Злой сидит. Хмурый. Хмуро в землю глядит.

И вдруг — что такое?

Нагнулся Петька, глазам не верит.