Лилли Промет: Девушка в черном

Саале прожила в обществе этих фотографий уже несколько недель. Сегодня она спросила:

— Это твои сыновья?

Кади укладывала в бочонок последний слой салаки. Она была немного изумлена: до сих пор Саале ни о чем у нее не спрашивала и ничего не пыталась узнать.

— Погибли все. Три сына на фронте, одного в Германии, в концлагере, убили. Мужа местные нацисты застрелили, тут вот, на самом пороге. Прямо у меня на глазах, — сказала Кади.

Саале перевела взгляд на порог. Там, возле двери, стояло сейчас блюдечко с молоком.

Саале пожалела, что разбередила чужие раны. Сама она не хотела бы говорить о смерти своей матери. Поэтому теперь она решила утешить Кади.

— Так пожелал господь, — сказала Саале мягко. — Всевышний часто заставляет нас нести груз, чтобы испытать нашу веру.

— Значит, для того, чтобы испытать мою веру, он поставил под пули моего мужа и сыновей? — спокойно спросила Кади.

— Нельзя роптать на господа.

— А зачем ему испытывать мою веру, если сам он меня создал, сам, по своему желанию сделал меня такой, какая я есть?

Теперь уже ни Кади, ни Саале не были больше спокойны.

— Не говори так. Ты можешь прогневить бога, — просила Саале.

— Страшнее того, что случилось, не может быть.

На лице Саале появились красные пятна; собираясь ответить, она открыла рот, но ничего не сказала и скрылась в своей каморке. Кади вынесла в сад на шест сушиться корзинку из-под рыбы, потом сама подошла к девушке, села рядом с ней на кровать и спросила:

— Ты давеча хотела еще что-то сказать?

— Ничего. Только то, что, попав в пустыню, народ иудейский роптал на свою судьбу. И бог, который до этого кормил их манной небесной и поил ключевой водой, разгневался и наслал на них огненных змей, и они перекусали весь народ. Вся пустыня огласилась стоном и воплями, и только тогда, когда люди в молитве обратились к богу, всевышний сжалился и простил их.

Кади успокаивающе положила руку Саале на плечи.

— Бедные, несчастные, — произнесла она в ответ на слова девушки. — Я-то даже мухи не обижу. Но когда насылают на людей огненных змей…

Дальше Саале почувствовала толчок локтем и в недоумении поглядела на Кади. Та кивнула в сторону большой комнаты.

Девушка увидела, как там через порог перебрался ежик и сунул нос в блюдце с молоком.

Ми́ку, шельмец, был таким точным, что появился минута в минуту. Если иногда ежик не обнаруживал в обычное время молока, он сердился и фыркал.

Колючий клубочек ел с величайшим удовольствием, и на лице Саали появилось выражение детской радости. Сначала оно было только в ее глазах, но потом что-то затрепетало и в уголках рта, растянувшихся в улыбку.

Целыми днями чайки неподвижно сидели на гребне крыши дома Кади. Сама Кади была очень оживленной и взметывалась, словно весенняя рыба. Такого большого улова, как нынче, тут еще никогда не бывало. Кади считала, что, если верить приметам, этот последний шторм должен дать еще рыбы.

Но возбуждение Кади оставляло Саале совершенно безразличной. И радости Кади от того, что на ее яблонях уже набухли почки, Саале тоже не разделяла. Саале не умела наблюдать природу, как Кади. Весна всегда означала для Саале прежде всего то, что они с мамой должны мыть многочисленные большие окна молитвенного дома. Летом было хорошо, можно ходить налегке, в платье. Осень приносила заботы о дровах и картошке, начинались занятия в школе. А зимой в холода было трудно сгребать снег.

Когда, после смерти матери, Саале недолгое время работала в детском саду, ее удивляло, что осенние кленовые листья доставляли так много радости малышам. Саале, когда она училась в младших классах, тоже приходилось собирать осенние листья, но только потому, что учительница велела рисовать их или засушивать.

Однажды в вечерних сумерках, выйдя на можжевеловую поляну за овцой, Кади встретилась с матерью милиционера Хельменти́ной, у которой тоже была овца на привязи. Они разговорились, и Кади осведомилась о новостях.

— Ничего нового, — покачала головой милиционерша Хельментина, потому что если Кади имела в виду воровство и убийства, то уж бог знает с каких времен не зарегистрировано ни одного. В магазине будто бы устроен такой потайной звонок, который начинает звонить и бить тревогу уже только при одной плохой мысли.

В свою очередь, Хельментина хотела знать, почему дальняя родственница Кади не показывается на люди, уж не больна ли?..

— У каждого свое, — уклончиво ответила Кади. — Ей надо прийти в себя.