Владислав Крапивин - Журавленок и молнии

— Кончал бы ты, Бердышев, — сказал наконец Журка.

Тот быстро убрал трубку. А Маргарита Васильевна, сидевшая на первой парте, обернулась:

— В чем дело, Бердышев?

— Ни в чем, — сказал Толька и захлопал белыми ресницами.

— Журавин, в чем дело?

Журка смешался. Получилось, что он наябедничал. Но Иринка бесстрашно сказала со своей парты:

— Он крупой плюется, дубина такая. Сам не слушает и другим не дает…

— А чего тут слушать? Это по телеку тыщу раз говорили.

— Да ты по телеку только мультики да хоккей смотришь, — сказал Сашка Лавенков и запихнул в парту учебник английского.

— Нет, еще передачу «Для вас, малыши», — вставил Горька.

— Ну-ка, прекратите, — потребовала Маргарита Васильевна. — Журавин, продолжай… Он, кстати, очень интересно рассказывает, — добавила она и незаметно зевнула.

— Только пускай покороче, — тоже зевнув, попросил Борька Сухоруков по кличке Грабля, человек из компании Капрала.

— Не нравится — топай из класса! — вдруг взвинтился Журка. — Тебе вообще на все наплевать, кроме своей шкуры! Вот вогнали бы в тебя всю обойму, как в того мальчишку, тогда бы по-другому запел!

— В какого мальчишку? — удивленно спросил кто-то. Многие уже забыли, как Журка рассказывал, что волнения начались после гибели негритянского мальчика: его застрелил недалеко от школы полицейский.

— Слушать надо, — подала голос Лида Синявина, соседка Горьки.

— А мы слушали, — нахально сказал Бердышев.

— Ага! Особенно ты! — зло откликнулась Иринка. — Тебе про пули говорят, а ты пшеном пуляешь. Тебя самого бы туда, где стреляют, в Алабаму…

— За что его туда, бедного? — ухмыльнулся Грабля.

— За глупость, — сказал Сашка Лавенков.

Журка молчал. Оттого, что за него так быстро и решительно заступились, он заволновался, даже в глазах защипало. А Бердышев в самом деле дубина!

— Ничего ты не понимаешь, — сказал ему Журка. — Там же на самом деледома горят, там людей убивают. Вот прямо сейчас, только с другой стороны Земли, вон там, под нами… — Журка ткнул пальцем в пол, и все тоже посмотрели вниз, будто сквозь громадную земную толщу могли увидеть отблески алабамских пожаров.

С Маргариты Васильевны сошло спокойствие. Она поворачивала голову то к Журке, то к ребятам и, видимо, думала: вмешаться или пока не надо?

— Они там стреляют, а я, что ли, виноват, — обиженно проговорил Бердышев. — Я-то что могу сделать?

Кто-то засмеялся, а Журка сказал отчетливо:

— Ты хотя бы не плюйся, балда, когда о чужом горе говорят.

Наступила какая-то виноватая тишина. В этой тишине учительница произнесла:

— «Балда» — это лишнее. А остальное все правильно. Продолжай, Журавин.

— Да я все сказал.

— Молодец… Есть у кого-нибудь вопросы к Юре Журавину?

Лида Синявина подняла руку:

— Только у меня не вопрос. Я добавить хочу… Рассказать.

— Очень хорошо…

— У меня дома такая книжечка есть, называется «Стихи негритянских детей Америки». Там такие стихи… Ну, может быть, не очень складные, но такие — отчаянные какие-то. Вот одна девочка написала… Можно, я прочитаю?

— Ты выйди к доске.

— Да нет, я здесь… — И она заговорила тихо и раздельно:

— Молодец, Лида. Очень искренние стихи. Садись.

— Я еще… вот…

Лида помолчала и села.

Пока она читала, Журка вспомнил Олаудаха и теперь сказал притихшим ребятам:

— У меня книжка есть, очень старинная. Про приключения негритянского мальчика, про рабство. Он был предком вот этих ребят, у которых стихи. В этой книжке так же… такая же боль…

— А может быть, ты принесешь и мы почитаем? — предложила Маргарита Васильевна. — Это было бы очень интересно. Так сказать, перекличка эпох. Можно было бы включить в план пионерской работы.