Любовь Воронкова - Лихие дни

— Что-то забегали, — шопотом сказала бабушка, — уж и вправду наши не подпирают ли? Ведь всё бьют и бьют где-то.

— Кто их знает! — ответила мать. — Говорят, это они наши мины рвут. Не поймешь ничего!

Офицер поел наспех, даже не присев к столу. Обжигаясь, он жевал недожаренное мясо. Потом проверил оружие, оделся и вышел. Но тотчас вернулся, потирая уши.

— Кальт, — сказал он, — мороз!

Он подошел к матери, снял с ее плеч теплый вязаный платок, повязался им, а сверху надел пилотку.

— Спасибо, — сказал он, усмехнулся и вышел.

Бабушка всплеснула руками:

— Вот так идол! Как он ловко платок-то ухватил! А еще офицер, благородный! Бандит и больше ничего!

— Тише, мамаша, — сказала мать, — услышит еще. Пусть он повесится на моем платке, лишь бы чего похуже не было.

В горнице толпились солдаты. Маринка смотрела, как они собирают свои сумки, как одеваются, как доедают офицерский завтрак. Вот один из них, тот самый, у которого черные рачьи глаза, оделся было, а потом поежился, снова снял шинель, обвел глазами комнату, подошел к комоду и железным прикладом автомата начал разбивать его.

— Мамушка, — шепнула Маринка, — гляди-ка!

Солдаты выкинули все ящики на пол и с громким говором начали совать в сумки все, что там было.

— Так и есть: грабят! — горестно сказала бабушка. — Ведь все трудом нажитое, все горбом своим!

Мать молчала. Острая морщинка лежала между ее бровями.

— Мамушка, — толкнула ее Маринка, — они твое новое платье схватили! Твое шелковое! Отними, что же ты?

Мать не разжимала губ.

— Попроси, может отдадут, — обратилась к матери бабушка. — В чем ходить-то будешь?

— Не буду просить, — резко ответила мать.

Во дворе закричали куры. Бабушка бросилась было туда, но мать удержала ее за руку.

— Да слышишь, кур ловят! Слышишь или нет?

— Слышу, — ответила мать. — Ну и что же? Отнять ты не отнимешь, у нас с тобой на это силы нет. А просить?.. Не надо просить, мамаша. И не плачь. Наши слезы — им радость.

Маринка не утерпела, выскочила во двор. Два немецких солдата гонялись за курами. Куры пронзительно кричали, взлетали чуть не до крыши и не давались в руки. Тогда один солдат, тощий и кривоногий, схватил жердь и начал бить кур. Одна за другой белые породистые молодки падали на солому.

— Ведь это же несушки, — сказала потихоньку Маринка, — ведь они же скоро нестись будут.

Солдаты и не слышали ее слов и далее не оглянулись на нее. А Маринка, испуганная собственной смелостью, бросилась обратно в избу.

Двери в избу были открыты настежь. Солдаты с набитыми сумками выходили на улицу и, грохоча сапогами, сбегали по намерзшим ступенькам крыльца. Маринка остановилась в сенях, пережидая, пока они пройдут. На улице шумели заведенные машины; они кружились и разворачивались возле дороги. И, покрывая их шум, где-то совсем близко за отрадинским лесом бухали тяжелые удары и рокотал пулемет. Дождавшись, пока прошел последний солдат, Маринка шмыгнула в избу. Этот последний был толстый ефрейтор. Ефрейтор немножко отстал от других — он на ходу напяливал на себя старинный меховой бабушкин салоп.

В избе было тихо.

— Ушли? — спросила Маринка.

Бабушка сидела, подпершись рукой под локоть, и молча плакала. Мать поглядела на Маринку сухими блестящими глазами и тоже ничего не ответила.

Маринка вошла в горницу. Дым еще висел под потолком. Белые обои, которые бабушка так берегла — бывало пальцем не даст до стены дотронуться, — эти обои были покрыты пятнами, изорваны гвоздями. Карточки, украшавшие стены, были сорваны и валялись в углу: они мешали немцам развешивать по стенам свою амуницию. Ящики из комода, опустошенные до дна, стояли среди пола, грязного, затоптанного дочерна.

— Мамушка, чего же теперь делать будем? — тихо спросила Маринка.

Мать провела рукой по своим глазам и как бы встряхнулась.

— Что делать? А вот сейчас соберем на стол да будем обедать. Ничего! Ограбили нас, обобрали… А мы возьмем да еще наживем! Правда, дочка? Изба у нас цела, корова цела. А это самое главное — изба да корова. В избе от холода не замерзнем, а с коровой с голоду не умрем. Не тужите! Доставай щи, мамаша; вот и дед наш обедать идет.

Дедушка вошел в избу и молча, ни на кого не глядя, стал раздеваться.

— Дедушка, ты есть хочешь? — спросила Маринка.

Дед не ответил.

Все насторожились: что там еще случилось такое, чем так расстроен дед, что даже с Маринкой не разговаривает?

А дед отошел к окну и, отвернувшись ото всех, уставился глазами на седые морозные узоры.