Владимир Железников - Чучело-2, или Игра мотыльков

— Костик, живо собирайся! А я омлет сварганю. Знаешь, ты прав: главное, чтобы с тобой все уладилось. Ну, допросит он тебя как свидетеля… И ты свободен. Скорее бы это прошло.

— Вот именно. — У Кости настроение заметно улучшилось. — А совесть мы потом отмоем. — Ему понравилась собственная острота, и он рассмеялся. — Мамашка, а ты права. Он редкий человек. Такое нам простил.

— Я тебе говорила! — обрадовалась Лиза.

Глебов непрерывно стоял перед ее глазами. Как он позвал ее: «Лиза!» Она подумала, что никогда не забудет этого момента и того, как он решился без слов, без объяснений, помочь Костику.

— Он необыкновенный. Ну, святой, правду тебе говорю! А ты не верил.

— А теперь верю! — завопил Костя. — Ура-а-а!

Он схватил Лизу, поднял на руки и закружил по комнате. Он был сильный, тренированный, а она — перышко. Кружил, кружил, ждал, когда она начнет смеяться: он любил ее беззаботный смех, вселяющий в него надежду. Но Лиза не смеялась, прижалась к сыну, словно боялась, что он ее уронит. Чувствовала: сегодня ночью вся ее жизнь перевернулась, черствая душа была омыта любовью и добротой другого человека.

— Костик, хватит, отпусти… Мы же опаздываем!

Лиза выскочила из комнаты, слегка покачиваясь от Костиного кружения. А Костя засмеялся еще громче, вытащил сакс, сыграл несколько нот, нащупывая незнакомую мелодию. Потом оторвался от сакса и пропел:

— Му-ки со-вес-ти! Ну что по-де-ла-ешь… папаша… Хо-чешь ма-моч-ку любить… Умей платить!

Он снова прильнул к мундштуку, вдувая в него всю силу своих легких, развивая мелодию, делая ее угловатой, крикливой, диссонансной, выбрасывая отдельные звуки, острые как ножи, режущие слух.

В комнату вбежала Лиза и крикнула, чтобы перекрыть звуки саксофона:

— Костя! — Тот перестал играть, но глаза у него были где-то далеко от матери. — Последи за омлетом. Мне надо переодеться и навести марафет, а то я похожа на черта.

Костя пришел на кухню, схватил сковородку с омлетом, бросил на тарелку и, обжигаясь, съел. Оказывается, он здорово проголодался за длинную проклятую ночь.

Лиза остановилась в дверях:

— Ты что, все съел? — Лицо ее выражало неподдельное удивление. — А мне?

— Увлекся. — Костя виновато улыбнулся, стараясь загладить свою оплошность.

— А, чепуха! — махнула рукой Лиза, хотя по ее лицу прошла мгновенная обида, как острая боль. — Думала, мы вместе выйдем. Так страшно сегодня расставаться.

— Но тебе же надо позавтракать, — заботливо ответил Костя. — А я опаздываю. — Он схватил сакс, аккуратно уложил его в футляр — и был таков.

Лиза услышала, как он пел, выкрикивая: «… Хочешь мамочку любить, умей платить…»

Хлопнула дверь, и квартира опрокинулась в тишину.

«Бедный Костик, — подумала Лиза, — что его ждет? И сколько нам нужно еще сделать плохого, чтобы спастись. И как пережить суд и время, которое до него осталось?»

Суд над Судаковым должен был состояться через две недели. Это время Глебов провел в странном состоянии духа… Он делал все, что от него требовали, но думал только о Лизе и Косте. Ему надо было привыкнуть к тому, что Костя не его сын, что Лиза жестокая обманщица. Он должен был их возненавидеть, особенно Лизу, но ненависти в нем не образовалось. По-прежнему думал про Костю как про сына, а про Лизу как про любимую женщину, единственную в мире. Скажи ему сейчас: Лизы нет — и он бы умер. Его чувства не подчинялись логике событий. Ему казалось, что надо что-то пережить, что пройдет больное время — и все пойдет по-старому.

В ту ночь, когда Лиза была у него, проводив ее, он тут же лихорадочно стал действовать, почувствовал, что силы вернулись к нему. Он понял: Лиза любит его! Прочел это в ее глазах, увидел в неожиданном для Лизы строгом, горестном облике. Глебов вдруг решил, что открытие любви в тяжких условиях он ставит выше, чем в благополучии. Признавал проверку чувств испытанием. Так себя утешал. Да, она его обманула, и это плохо, а все равно он ее не осудил. Почему-то всплыли в нем строки: «Не судите, да не судимы будете».

Глебов совсем не спал, но изнурения бессонных ночей не ощущал. Только порой застывал, глубоко задумавшись, чего с ним раньше никогда не бывало.

«Собственно, что сделал Костя? — размышлял Глебов. — Совершил преступление: угнал машину и сбил человека. Но ведь он не злонамеренный преступник. Хороший парень, с некоторыми завихрениями. А кто виноват в его завихрениях, в духовной и нравственной путанице, которая царит в его голове? Не он ли сам и ему подобные, не окружающий ли мир, который Костя яростно отторгал? Отторгал, потому что не способен был жить в притворстве и лжи? А теперь его за это должны судить? И конечно, суд приговорит парня к сроку, а колония его разрушит».