Владимир Железников - Чучело-2, или Игра мотыльков

— Ну, поставят нас на учет в милиции, — поддается на покупку Каланча. Волнуется, краснеет, глаза бегают, но свое продолжает: — Ну что нам сделают? Скажут, сами пришли, значит, осознали. Полагается снисхождение. Мы, что ли, разбили машину? Самурай разбил, пусть отвечает.

— Как по писаному читает, — говорит Ромашка, — точно заранее выучила.

— А что? — огрызается Каланча. — Мне своя шкура дорога, я в тюрягу не хочу.

— Ты все пролепетала? — с угрозой в голосе спрашивает Глазастая. — Хочешь меня иудой сделать? Я ведь должна не Самурая заложить, а Христа в себе продать… Вижу, ты про них, несчастная, ничего не знаешь. Да я под пыткой никого не выдам, а не то что сама побегу сознаваться. И тебе, Каланча, советую поступать так же!

А я сама в ту пору ничего ни про Иуду не знала, ни про Христа. Я и в церкви ни разу не была.

Мы все были антихристы. Вот что я скажу. И долго будем за это расплачиваться.

Вижу, Каланча насмерть пугается. Теперь ясно после слов Глазастой: она ни в жизнь сама не сознается.

Думаю, значит, все-таки придется мне.

Приближаюсь к ней, смотрю в упор — она почти лежит в кресле, ногу на ногу закидывает и верхней так дрыгает, что до моего подбородка достает. «Сейчас ты у меня подрыгаешь!» — думаю, а сама дрожу. По-прежнему смотрю на нее в упор.

Она старается спрятаться от моих глаз.

— Ты что на меня уставилась? — спрашивает. — Совсем чокнулась, кошка драная?

Ишь какая хитрющая, все сворачивает на мою любовь! Хватаю ее за дрыгающую ногу. Она вырывается.

— Еще раз бросишься, разукрашу — родной папа не узнает!

— И брошусь! — отвечаю. А у самой в голове шумит, во рту пересохло.

— Ну попробуй! — говорит.

— И попробую, — отвечаю. — Вставай! Я сидячих не бью!

Сама думаю: она не встанет, а она встает, хотя вижу: боится. Ее лицо ко мне приближается, на верхней губе у нее выступают мелкие капли пота, как росинки на траве; потом вижу: на носу веснушки. Раньше я их никогда не замечала. «Сейчас я ее уничтожу, — думаю, — пусть получит свое. Что заработала, то и получай!»

Кровь бросается мне в голову, руки сжимаются в кулаки, я готова заорать про нее всю правду и уничтожить! Но вдруг меня как током прошивает, пробивает насквозь как молнией. Что Каланча, когда я сама виновата больше ее — вот в чем дело. Если бы я не испугалась Куприянова и сразу ворвалась, она бы ничего ему не сказала! А я стояла в коридоре, дрожала, подслушивала, а не входила, не спасла ее от предательства!

И тут меня насквозь второй раз как током прошивает — какая же я подлянка! — да так прошивает, что я вскрикиваю от боли.

— Ты что? — спрашивает Глазастая.

— Ничего, — вру. — Ногу подвернула. — Наклоняюсь, щупаю ногу. Голова у меня кружится, и я падаю на пол.

Глазастая поднимает меня, смотрит, словно что-то понимает.

Вдруг, как из темноты, прорезается Ромашка:

— Революционному трибуналу все ясно… Надо дать этому шоферюге на лапу. Чтобы молчал.

— Ты думаешь, он возьмет? — спрашивает Глазастая.

Ромашка смеется:

— Посмотри вокруг, слепая подруга, открой глазки! Весь мир продается и покупается, всем нужна монета, а какой-то бедняк шоферюга откажется? Не такой он дурак… Вот дождемся Самурая и скажем ему: пусть действует, если не хочет загреметь.

— Ему и так плохо, — замечает Глазастая. — Нечего его совсем загонять в угол. Деньги надо достать самим и отдать Судакову.

«Ну, Глазастая, — думаю, — вот человек!» И тут же предлагаю:

— Я могу у Степаныча перехватить. Он поможет.

— А сколько надо? — спрашивает Каланча.

— Это вопрос, — замечает Глазастая. — Спросим у него.

— Держи карман шире! — возмущается Ромашка. — Он знаешь сколько заломит!.. Так дела не делаются. Назовем свою сумму… и поторгуемся. Надо ему кинуть куска три… Машина ведь вдребезги.

— В жизни не видела столько денег, — сознается Каланча. — Где их взять-то?

— Можно потрясти моих родителей, — спокойно предлагает Ромашка.

Мы очумело смотрим на нее.

— И они дадут? — радуюсь я.

— Ну ты дура! — хохочет Ромашка. — Они удавятся. Сами возьмем.

— А если твой папаша побежит в милицию? — спрашивает Каланча. — На нас еще и это повесят.

— Не побежит. Он всего боится! — ухмыляется Ромашка. — И потом, надо же нам как-то выкручиваться, раз влипли. Я, например, так же, как и Каланча, в тюрягу не хочу и даже на постоянную прописку в милицию не желаю. С какой стати мне светиться — у меня вся жизнь впереди.

— Значит, заметано? — спрашивает Глазастая.