Гавриил Левинзон - Мы вернёмся на Землю

— Всё узнаешь, — сказал я. — Скорей!

Она выбежала на улицу, и видно было, что ей не терпится узнать, зачем мы её позвали.

— Тучка, — сказал я, — ни о чём не спрашивай, скоро всё узнаешь. Пошли в парк.

По дороге в парк Тучка пожимала плечами, глаза у неё были любопытные.

— Нет, правда, — говорила она, — зачем вы меня позвали?

В парке я выбрал берёзку возле пруда и велел Тучке сесть под эту берёзку на траву.

— Зачем? — спросила Тучка.

— Не спрашивай! — сказал я. — Садись, и всё!

Она пожала плечами и села, а я сейчас же схватил Толика за руку и потащил за собой из парка. Мы всё время оглядывались и заметили, как Корольков протянул Тучке письмо.

Мы вернулись к Толику и сели за уроки. Но Корольков что-то уж очень скоро пришёл. Я только взглянул на него и сразу понял, что Тучка его отвергла.

— Сёма, ну как? — спросил я.

— Она не поверила, — ответил Корольков. — Она догадалась, что это письмо написал не я.

Корольков страдал, и мы с Толиком утешали его. И Корольков тоже взялся за уроки. Он хоть и был отвергнут, а выполнил всё, что было задано, ещё и научил нас с Толиком решать задачки.

Я пошёл домой, потому что мне в тот день надо было мыться, а Корольков остался у Толика.

И вот на следующий день Толик подходит ко мне с Корольковым и говорит:

— Лёня, я Сёме всё рассказал. Он тоже хочет лететь в космос.

— Толик, — закричал я, — да ты с ума спятил! Куда ему лететь в космос! Он же на двадцать сантиметров подпрыгнуть не может.

— Я научусь, — сказал Корольков, — ты же меня тренируешь. Я должен обязательно слетать в космос.

— Ну, Корольков, — сказал я, — зачем тебе космос? Тебе и на земле хорошо. Ты отличник, умеешь выступать на собраниях.

— Я хочу в космос! — сказал Корольков. — Хочу, и всё! Я готов на всё, лишь бы полететь.

— Видно, придётся его взять, — решил я. — Ладно, Корольков, полетели с нами, — сказал я. — Ты будешь первым отличником в космосе. — Но я всё же не удержался и вздохнул.

После уроков я опять тренировал Королькова. Если из него получится космонавт, то это будет просто чудо.

Я уже и думать забыл о том, что порвал рубашку Параскевичу, но в среду после уроков в класс вошёл отец Параскевича, положил на стол портфель и сказал:

— Я удивлён! Оказывается, в этом классе есть ученики, которые ни с того ни с сего рвут рубашки.

Отец Параскевича говорил, что он сначала не поверил этому, а сегодня утром, когда встал, спросил у Алёшкиной матери, правда ли, что Алёшке ни за что ни про что порвали рубашку, или это ему приснилось.

Как он удивлялся! Он прикладывал руки ко лбу, к щекам, разводил их, сводил, выкатывал глаза, щурился, жмурился, втягивая голову в плечи, вздыхал, цокал языком, озирался — просто кино!

И самое удивительное, говорил отец Параскевича, что это происходит тогда, когда существует такая чудесная игра, как шахматы. Зачем драться, шпынять друг друга, рвать рубашки, когда можно сесть за шахматную доску и спокойно сразиться.

Потом он вдруг замолчал и стал на меня смотреть. Теперь он удивлялся молча. Он только сказал:

— Просто удивительно, что это сделал такой симпатичный мальчик.

Мне было не по себе. Ну сколько можно на человека пялиться?

Наконец он опять заговорил. Он сказал, что вовсе не собирается требовать, чтобы меня наказали. И бог с ней, с этой рубашкой. Она так удачно порвана, что Алёшкина мать её застрочила и почти ничего не видно. Он сказал, что хочет одного, чтобы я понял, что так нехорошо делать, и помирился с Алёшкой.

Он подошёл к столу, открыл портфель и достал шахматы. Он усадил меня с одной стороны стола, а Алёшку с другой, и мы расставили фигуры. После этого отец Параскевича сел на стул, достал платок и вытер свой потный лоб.

Но он не долго отдыхал и скоро опять начал удивляться. Он посмотрел на портрет Пушкина. Этот портрет висит в нашем классе над доской.

Отец Параскевича сказал, что всегда удивлялся людям, которые так криво вешают портреты. Потом он походил по классу и осмотрел парты. Просто удивительно, сказал он, что дети, вместо того чтобы заниматься, вырезают на партах разные глупые словечки.

Когда он ушёл, в голове у меня гудело и я чувствовал себя таким одуревшим, что даже не помнил, сколько раз проиграл Алёшке.

Алёшка дал мне фору ферзя и всё равно выиграл. Нет, в шахматы его не одолеешь.

— Вот что, Параскевич, — сказал я, — в шахматы твоя взяла. Теперь пошли ко мне и сыграем в дурачка.

Ему не очень-то это понравилось, но он всё же согласился.