Гавриил Левинзон - Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки

— Ты, Виталий, удивительно Бобчинского сыграл, никто еще эту роль так не трактовал. Твой Бобчинский держится как английский лорд. Но он же не лорд. Где уж там! Вот и получился комический эффект. Ты это интуитивно схватил.

Я старался держаться солидно, только вот ко мне прицепились слова «между прочим».

— Между прочим, я понимаю, — говорил я, — что такое «интуитивно». Вы не беспокойтесь, что я не пойму. У нас дома полно словарей, и папа следит, чтобы я в них заглядывал. Я знаю, что такое «интуитивно», «экспрессивно» и даже «сентенциозно». Вы слышали это слово?

— Да, — сказал Геннадий Матвеевич, — лет сорок тому назад я это слово употреблял и думал, что становлюсь от этого умнее.

Он, конечно, неправильно рассуждал: если ты говоришь «сентенциозно», то сразу видно, что ты не дурак и человек начитанный. Но спорить я не стал.

— Между прочим, — сказал я, — в умственном отношении очень хорошо заниматься коллекционированием марок.

— Бесспорно, — сказал Геннадий Матвеевич. — А как насчет музыки? Музыкой ты увлекаешься?

— Еще бы, — сказал я, — музыка врачует душу! Между прочим, я не только музыкой интересуюсь. Коллекционирование марок тоже хорошее хобби.

Но о марках Геннадий Матвеевич как бы не слышал: поставил на стол какой-то допотопный проигрыватель, пластиночку установил — не стереофоническую, не долгоиграющую, а тоже допотопную. Но все получилось: пластинка завертелась, музыка зазвучала.

— «Розамундочка»! — закричал я. — Вы тоже это любите?

Я скромненько, одной кистью, подирижировал, потом посидел в задумчивости.

— Что делает! — сказал я.

Геннадий Матвеевич согласился, кивнул.

— Так ты, значит, в самом деле интересуешься музыкой, — сказал он, когда Шуберт умолк. — Что ж, перейдем к маркам. Ты так наивно, по своему обыкновению, намекал. Но я таких намеков не понимаю — имей это в виду.

Коллекция находилась в тумбе письменного стола. Она была удивительной! В образцовом состоянии.

— Виталий, — сказал Геннадий Матвеевич, — этой коллекции больше сорока лет. Это единственное, что мне в жизни удалось довести до конца. Но не будем хныкать: другим и этого не удается.

Мы поговорили о марках. Геннадий Матвеевич понял, что я не профан. Я листал кляссеры, как полагается: не цапал, не дряпал, не пожирал глазами, а любовался радостно и хорошо понимал, в честь чего это на улице сегодня праздник справлялся. Это был праздник филателии! И голос Геннадия Матвеевича был украшением этого праздника — как он озорничал, как обещал еще новое веселье! Но и вникнуть в то, что этот голос произносил, тоже было интересно.

— Почему, Виталий, я тебя выделил из всех ребят? Вот загадка. И Зиночка тоже тебя выделила. Почему?

Я знал почему, но не стал объяснять. Люди тянутся ко мне, им нравится со мной общаться и одаривать меня — я это давно заметил.

— Ты не представляешь, Виталий, какой сегодня день. Знаменательный для меня день, торжественный. С юности я мечтал поставить «Ревизора» — и вот осуществилось. Пусть теперь, когда я на пенсии. Раньше никак нельзя было: я играл добрых королей и других симпатичных людей, которых понимал и которым сочувствовал. Но меня не все понимали. Люди, от которых это зависело, не могли поверить, что я могу потянуть «Ревизора». Но все-таки осуществилось! И вот цветы. Никогда, Виталий, никогда ничто не сбывается так, как мы себе это представляем. Вот и все, я сказал свой монолог. Я привел тебя, чтобы был слушатель. Руководствуясь наивной хитростью. Но сейчас мы все поправим: сделаем вид, что я привел тебя в этот дом, чтобы подарить тебе… Ну, скажем, три редкие марки.

Они лежали отдельно, эти три марки, в конверте. Редчайшие. Мне хотелось улизнуть куда-нибудь и долго, сколько захочется, рассматривать их. Но прежде надо было выслушать еще один монолог. Этот монолог произносился вполголоса. Геннадий Матвеевич держал перед собой коллекцию, то вытягивал руки с альбомами, то к груди подносил.

— Ты знаешь, Виталий, какая цена этой коллекции? Догадываешься, правда? Сумму мы не будем называть, чтоб не потрясать воображения. Можно было бы продать всю, можно было бы продать часть, но я решил оставить. Видишь ли, сорок лет я собирал эти марки, так почему же сейчас, когда мы стары, это собирание должно лишиться своего смысла? Ты понимаешь, о чем я говорю? О том, что жизнь человека от начала до конца должна подчиняться высокому смыслу.

О высоком смысле я кое-что знал из тех историй, которые папа печатал на машинке (только там эти слова с большой буквы писались). Но ни за что бы я не поверил, что в жизни можно встретить человека, который с этим самым Высоким Смыслом советуется, продать ему марки или нет. Да кто его видел? Может, это выдумка и больше ничего. Нет, не научный это был подход.