Витаутас Петкявичюс - Великий охотник Микас Пупкус

И так я разгорячился, что обо всем на свете позабыл. А когда вспомнил, где нахожусь, было уже поздно: не успел прицелиться в последнего кабанчика, как чье-то рыло меня пониже спины ка-ак двинет! Подбросило меня выше дерева, а на обратном пути упал я в старое аистиное гнездо. Отдышался, через край перевесился, вниз смотрю. А там страх что творится: огромный клыкастый кабан вокруг дуба топчется и последними свинскими словами ругается: как, мол, я посмел его поросятам хлебным мякишем глаза залепить, его супругу тяжело ранить… Кружит он так, ветки в ярости ломает и ждет, пока я вниз спущусь. Щетина дыбом стоит, клыки оскалены, пена с морды клочьями летит. А я не шелохнусь. Что поделаешь, неужто такому свирепому добровольно на клыки полезешь?

Маюсь я в гнезде и рассуждаю сам с собой:

"Вот бы собачонку, хоть плохонькую! Прогнала бы она это страшилище, своего хозяина вызволила! Или вообще не позволила бы кабану подойти ко мне, на куски бы его разорвала". И поклялся всеми лесными бестиями: вернусь домой живым и здоровым, во что бы то ни стало заведу охотничью собаку.

А разъяренный кабан вокруг дерева носится, только ветки трещат.

И сидеть бы мне на дубе весь свой век, когда б не нашел в ранце клубок лески. Навязал из нее петель и принялся ловить ворон. Поймаю, на лапки путы надену и к гнезду привязываю. Как сто двадцать две набрал, стал кричать и руками махать. Они крыльями замахали, взлетели и гнездо в воздух подняли. А с гнездом и меня. Леший знает, куда бы они меня занесли, если бы не смекалка моя: стал по одной отпускать. Отпускал-отпускал, пока совсем мало осталось. Не под силу им было гнездо тащить, и мы мягко опустились на землю.

Но недаром меня мама упрямцем зовет, я от своего отступаться не намерен!

Пошел, значит, я опять к тому дубу. И вижу, что под ним уже никого нет: ни страшного кабана, ни его поросят, ни свиньи раненой. Одни следы остались. Пошел по следам. Оказывается, кабан выстроил своих кабанят и повел в пруд глаза промывать. Первый поросенок за отцовский хвост держится, второй — за хвост своего братца, третий — за репицу второго… А последней шла свинья. Так цепочкой и двигались, как альпинисты.

Эх, думаю, была не была…

Ка-ак шарахнул я кабана в лоб, он вверх тормашками и лежит без движения, а остальные тоже не бегут, стоят на месте и горько хрюкают. Не видят, куда идти — глаза-то у них хлебным мякишем залеплены!

Мигом вытащил я нож из-за голенища, отхватил у кабана хвост, сунул его в зубы первому поросенку и тронулся в путь, а за мной весь выводок кабаний как на поводке потянулся.

Так я с одного выстрела семь кабанчиков и свинью в придачу добыл.

Отец с дедом в мою честь пир закатили — три тарелки холодца из моих трофеев наварили. Из одной щетины столько жиру натопили, что все наши деревенские как ни старались, никак ложками пробить не могли. Тогда я принес топор, присел на корточки да как рубану со всего маху… Но угодил по краю. Тарелка подпрыгнула, перевернулась, холодец по полу разлетелся, а мыши вмиг угощение по норкам разнесли.

Разозлился я, кинулся крушить их норы, только дедушка удержал мою руку и сказал:

— Не сердись. Дешево досталось, задешево и рассталось… От семерых всегда меньше пользы, чем от одного. От твоей жадности и лес опустел, и деревня еще одним недобрым делом прославилась, — сказал это дедушка и посмотрел на меня грустно-грустно. И так мне от его взгляда стало холодно и тяжко, будто в груди вместо сердца у меня гладкий холодный камень лежит.

Перестарался.

Как я решил, когда в аистином гнезде сидел, так и сделал: от соседа принес в шапке щеночка махонького и стал растить. А когда подрос мой Чюпкус, оказалось — пес редкой охотничьей породы, почти совсем исчезнувшей на земле. Лапы у него, как у теленка, — толстые, нарастопырку, хвост — мохнатый, бубликом, шерсть колючая, как щетина на платяной щетке, уши — длиннющие, до земли висят, приходится над головой веревочкой завязывать, как на зимнем треухе, чтобы на бегу в ногах не путались, голос хриплый, клыки острые, выше носа торчат. А вообще-то характер у песика покладистый: когда спит — и с палкой подойдешь, а когда сторожит — и палки не нужно.