Михаил Коршунов - Бульвар под ливнем (Музыканты)

И почему-то только теперь Андрей понял, что он без скрипки, что ее с ним нет. И не случайно, совсем нет. Что он вернулся без нее совсем… Он даже не знает, в каком дворе он ее бросил в горящий мусор. Все правильно. Все-все правильно. И не надо больше ни о чем думать. Ни теперь, ни потом. Все-все было правильно.

Андрей никогда еще не пил вина. Не пробовал. Взять бы и попробовать с соседом какого-нибудь портвейна, или вермута, или что там пьют.

Андрей прошел в ванную комнату, пустил в раковину сильную струю воды и начал умываться. Мать стояла рядом, молчала. Она не сказала еще ни слова. Но потом она заговорит. Надо к этому приготовиться. Ни к чему он больше не будет готовиться. Андрей, вытирая лицо полотенцем, спросил:

— Зачем приходила Рита?

— Она побыла со мной, — сказала мать. — Просто так.

— Ты ее позвала?

— Она пришла сама. Сказала, что ты тоже скоро придешь, и чтобы я не волновалась.

— И все?

— Все. Но мне было очень приятно, что она пришла. В такой день.

Открылась дверь у соседей, и выглянул Петр Петрович. Конечно, он был слегка пьян. Счастливый человек.

— Девушка ушла? — спросил он.

— Ушла, — сказал Андрей.

— Ага. А ты уже пришел?

— Пришел.

Сквозь двери просунулась женская рука, и сосед исчез.

По-ночному очень резко зазвонил телефон. Трубку снял Григорий Перестиани.

— Тебя, Кира, — сказал он.

Кира Викторовна взяла трубку.

Говорила мать Андрея. Ее голос Кира Викторовна сразу узнала. Вначале не могла понять, о чем она говорит.

— Он уничтожил скрипку…

— Как — уничтожил?

— Я у него спрашиваю, где скрипка? А он говорит, нет ее совсем. Я растерялась. Я вот к вам прямо ночью… Я не понимаю, как мне… как ему…

— А где он сам? — спросила Кира Викторовна. Она вдруг почувствовала, что тоже растерялась. Может быть, впервые в жизни.

— Он дома. Он сказал, что с музыкой у него все покончено. И больше не захотел говорить. — Слышно было, как она борется со слезами. — Кто в этом виноват? Я не понимаю! — вдруг закричала она с болью в голосе и уронила на рычаг трубку.

Кира Викторовна медленно положила трубку, потом встрепенулась и начала быстро одеваться.

— Ты куда? — сказал Перестиани и схватил ее за руку.

— Андрей Косарев что-то натворил. Я должна немедленно поехать к ним.

— Не смей. Во-первых, двенадцать часов ночи. Во-вторых, успокойся. Хватит экспериментов. — Григорий едва не силой отобрал у нее шубу. — Кира, успокойся. Сядь.

— Я не могу. Я должна…

— Ты должна подумать вообще, что ты делаешь. Я давно хотел с тобой поговорить. Ты сама неровный, экспансивный человек. Ты навязываешь им свою волю, свое понимание и отношение к музыке. Запрягла этих двоих в одну упряжку, потому что тебе так хочется. Тебе хочется видеть их в таком качестве. Тебе, а не им самим. Кира, ты меня слышишь?

Она сидела на круглом табурете прямо на своей шубе. Она была похожа на девочку, которую привели с вечернего спектакля, и теперь она очень устала.

— Я слушаю тебя, — сказала она.

— Хорошо, в другой раз.

— Что — в другой раз?

— Поговорим о тебе.

— Сейчас поговорим.

— В другой раз.

— Нет, сейчас. Другого раза не будет, потому что я опять буду прежней. Принеси сигареты.

Григорий принес сигареты, и она закурила. Он сел напротив на круглый табурет. Пепельницу он поставил на пол.

— Говори, я слушаю.

— Сегодня я наблюдал за тобой.

— Ну?

— Ты помнишь, как ты ушла со своего последнего выступления?

— Помню.

— И я помню. Это похоже на то, что произошло сегодня.

Она не ответила. Стряхнула с сигареты пепел.

— Не в такой степени, конечно. Но все-таки. Ты повернулась и пошла за кулисы. Ты отказалась от исполнительской деятельности. И сразу. А теперь ты что делаешь? Ты заставляешь их выступать в таком качестве, как тебе того угодно. Бегаешь, разыскиваешь. Ты их выволакиваешь на эстраду. Составляешь ансамбль.

Она продолжала молча курить.

— Тебя предупреждали не делать этого. Изменить в крайнем случае состав. Или вообще выпустить от класса одного исполнителя. Они должны быть исполнителями. Это прежде всего. Я так понимаю. Ты должна готовить солистов. Ты сама была солисткой.

— Я была плохой солисткой, — сказала она.

— Неправда.

— Правда. Им я этого не позволю.

— Что?

— Быть плохими музыкантами.

— Прости, что же ты им позволишь? Им лично?

— Быть хорошими музыкантами.

— Когда же?

— Когда они станут людьми. Поймут, что музыка не терпит личных счетов. И что только от общего, совместного, можно прийти к индивидуальному.