Евгения Басова - Уезжающие и остающиеся (сборник)

И Мухин тоже думал, что я переживаю… Как он сказал – «Мы ещё будем с тобой в Англии».

– А Мухин едет? – спрашиваю.

– Нет, может поехать кто-нибудь один. По уровню вы идёте где-то наравне. И я решила: если уж ты так переживала…

– Я? Я не переживала, – говорю. – Я вовсе не из-за Англии упала в обморок.

И она спрашивает:

– А из-за чего?

И что-то становится другим. Меня охватывает паника. Попробуй только узнай Кира Ильинична, что Николаша – мой отец. Тут не обойдётся одними восклицаниями: «Ах, в нашей элитной гимназии!» – как вчера, когда она думала, что я голодаю. Тут будет что-то такое страшное, что я себе и представить не могу. Я с опаской гляжу на Киру Ильиничну. Она пытается дознаться:

– Ты ведь не голодаешь дома? Значит, у тебя слабое здоровье? У тебя часто бывают обмороки? Да? Не знаю, можно ли тебе поехать с нами в Англию…

Сидеть и отвечать на её вопросы становится невыносимо.

– Нельзя мне в Англию, – говорю. – Пусть Мухин едет.

После уроков, уже в Ольховке, я не иду домой, а от остановки сворачиваю к базару. Он занимает чуть ли не половину посёлка. Я не люблю базар – у меня здесь сразу начинает болеть голова. На базаре всегда толпы народа. Сюда приезжают на машинах затариваться на всю неделю, а то и на месяц. По левую руку продуктовые ряды, по правую – промтоварные. Они проходят как улицы, и на каждой тебя сто раз окликнут:

– Колготки, колготки, девочка, берём!

– А вот помаду покупаем!

– Спрашивайте, девочка, что вам интересно!

Я спрашиваю:

– Мне бы Сергея…

Торговка кривит губы.

– Там, в конце прохода павильон…

Мама нам говорила, чтобы мы никогда не ели в этом павильоне. Того и гляди отравишься. Не исключено, что мясные блюда готовят из кошек и собак. Но в павильоне полно народа. Сердитая женщина ходит с ведром воды от стола к столу, вытирает тряпкой поверхность – раз, раз! Народ только успевает тарелки поднимать.

Сергей вельможный, как сказала бы наша словесница Ольга Петровна. Проще сказать, его распирает от сознания своей важности. С такими, как он, не говорят – с такими лепечут:

– Здравствуйте, я бы хотела…

– Молодая ещё, – говорит Сергей. – Сколько лет тебе?

– Тринадцать. Я хотела… У вас мальчик работает.

– Не знаю мальчика. Сказал – молодая. Года через два-три приходи, возьму официанткой.

Приду, жди!

Назавтра я выпроваживаю Толика и маму, а сама бегу не на остановку, чтобы ехать в гимназию, а снова на базар. С утра пораньше он ещё пустой. Ряды просматриваются насквозь. Несколько человек в ярко-зелёных жилетках подметают там и здесь. Кто-то копается в мусорных контейнерах. Может быть, здесь я увижу Николашу и Сашку?

Но нет, они сидят на пустом прилавке под навесом, пьют чай из пластиковых стаканчиков. Нитки от заварочных пакетиков торчат. Чай дымится, на лицах у Николаши с Сашкой написано удовольствие. М-м-м…

Сашкиных круглых щёк как не было. Можно было бы сказать, что его стало не узнать. Хотя, конечно, я сразу узнаю его, и только по нему я узнаю и Николашу. Живой! Ведь он же это – подстриженный, без бороды, лицо только в короткой щетине. Одет он теперь иначе. Тоже бедно, плохо. И всё же людей в такой поношенной, ветхой одежде не так уж редко встретишь на улице. С ними разговаривают, и они ходят в магазин и ездят в троллейбусе – никто не шарахается от них, как прежде шарахались от Николаши. Размытые Николашины черты проявились и стали чётче. Пятна сошли. Лицо приобрело осмысленное печальное выражение.

Я подхожу, думая, что стану им говорить, но Сашка опережает меня – издалека ещё он спрашивает:

– Чего пришла сюда, гимназистка?

И я теряюсь: он никогда со мной так не разговаривал. Как маленькая перед взрослым, я начинаю объяснять:

– Учительница меня просила, чтобы ты снова в школу приходил…

– А ты что, – перебивает Сашка, – на побегушках у неё?

Тут Николаша осаждает его:

– Полегче, сынок. Ты барышню эту не обижай. Барышня мне щей наливала. М-м-м – щи!

Лицо Николаши принимает мечтательное выражение.

– Наши щи, – говорит, – и покойника к жизни вернут. Кто варил-то?

– Мама, – отвечаю. – Пудякина Светлана Ивановна.

А Николаша и бровью не ведёт.

– Я ведь, – говорит, – и был покойник. А твои щи меня подняли. Нутро согрели, да и не одно только нутро, а самую душу согрели. Видишь, живу.

И я вижу: он больше не извиняется за то, что живёт. Просто рассказывает.

– На той неделе едва не помер, да вышло – рано ещё мне на отдых. Мне дальше трудиться-маяться… – Он огляделся, кивнул на Сашку: – И не один я теперь. Парнишка ко мне прибился.