Евгения Басова - Уезжающие и остающиеся (сборник)

– Ты сейчас должна королевой ходить – с таким-то сыном. Мечта! Вы всем показали, какие вы умные! Так что не огорчайся даже, что учиться он не сможет!

Мама перепугалась:

– А почему не сможет?

Тётя Анжела успокаивает её:

– Понятно почему – по деньгам. Как говорится, по одёжке протягивают ножки.

И тогда мама решилась. Тётя Анжела ушла, а мама сказала Мишке:

– Тебе надо ехать. Если поступил – то, значит, это судьба. С деньгами как-нибудь выкрутимся.

И верно, Мишка и сам то контрольную за кого-то напишет, то сделает каким-нибудь людям сайт в интернете. Сайты он ещё в школе делал – сам научился. Он всё сидел за компьютером, и мама ругалась, что он играет в ущерб урокам, пока не разобралась, что это не игры у него – это программы.

По вечерам он звонит маме с общежитской кухни, и оба они включают громкую связь. Нам слышно, как гремит у Мишки там посуда и как изумляются чему-то ребята рядом с ним. Мишка говорит, что они вместе варят рис. И риса стало неожиданно много, он так и лезет из кастрюльки. Мама втолковывает ему, что рис разбухает в воде, его надо сыпать меньше, чем ты собираешься съесть. Мне становится смешно: ага, попал! На кухне у нас Мишка был редкий гость, он говорил, что это всё женские дела. Я хмыкаю в мамино плечо, и Мишка слышит меня. Он спрашивает тревожно:

– Это Валя кашляет? Она не заболела? Мам, как вы там?

И мне становится стыдно. Мишка, потерпи. Ты нам проложил дорожку, скоро я приеду вслед за тобой. И маму с Толиком отсюда вытащу. А когда мы закончим учиться, мы уедем в какую-нибудь тёплую страну. И там никто не станет определять, какая у нас должна быть одёжка и как нам по ней ножки протягивать. А наш город и даже наш посёлок Ольховку я забуду как страшный сон. Пусть они все здесь остаются. А мы уедем. Ещё только немножко потерпеть… И Копа бы отыскать. Ведь его можно будет забрать с собой?

Мы с дворником идём в подвал – искать Копа. Мама придёт – и вот радость! – Коп дома. Толику страшно, он цепко держит за руки меня и дворника. Хотя дворника он тоже побаивается. Дворник лохматый, себе на уме. Никто во дворе даже не знает, как его зовут.

– Дворник, дворник, а как тебя зовут? – нетвёрдым голоском спрашивает Толик.

– Вам трудно запомнить. Зовите Аликом, – отрывисто отвечает дворник.

– Дворник Алик, а у тебя детки есть?

Дворник не успевает ответить. Внизу у всех спирает дыхание. Тепло, сыро. Под какими-то трубами мы пролезаем с фонариком. Свет не доходит до всех закоулков, и мы не можем их рассмотреть.

– Коп! Коп!

Он что, дурень – сидеть здесь?

На груде тряпок сидит Николаша и со сна улыбается.

– Ходить отсюда, – говорит Николаше дворник, вдруг снова позабыв русский. – Комиссия приходить, всё смотреть. На меня ругать, кричать будут. С работы погнать, скажут, плохо работал – человека у тебя в подвале живёт. Мне работа нет – буду как ты подвала жить.

Дворник суетится, волнуется, точно он виноват перед Николашей. А Николаша благостно смотрит на нас и улыбается.

По словесности мы проходим памятники. Они бывают не только на городской площади. Слово тоже может быть памятником – но только не какому-нибудь одному человеку. А памятником тому, как люди жили много веков назад и что было важно для них. Об этом может рассказать какая-нибудь древняя история.

Мы проходим историю про Алексея, человека Божьего.

Этот Алексей жил то ли в четвёртом, то ли в пятом веке. Его родители были богатые люди. Но он отказался от их богатства и стал служить Богу. Алексей странствовал и молился, он никому не делал зла, и Бог стал слышать его. Так Алексей научился делать всякие чудеса, например лечить людей. Через семнадцать лет он вернулся в родной дом. Но родители не узнали его – так он изменился. А он не сказал им, что он их сын. Из жалости его взяли в дом, но он жил как последний человек, и слуги обижали его.

Только когда он умер, родители узнали, кто он был, – и горько, горько заплакали. Я тоже чуть не заплакала, когда Ольга Петровна читала:

И тут Ефимьян-князь прослезился:

Пошто ты мне в животе не сказался?

Построил бы я келью золотую.

Проведала его матушка,

Бежит она скоро со слезами,

Святые мощи слезами обливает:

Пошто ты мне в животе не сказался?

Я бы тебя поила-кормила.

У меня слёзы выступили на глазах, я вдохнула воздуха и не выдыхала – будто с воздухом и слёзы вытечь могли наружу и тогда в классе станут меня дразнить. Я представила, как его родители вечерами за ужином гадают, жив ли он сейчас. И его мама, как моя, говорит: