Иштван Фекете - 21 день

Цин-Ни уже готов был продолжить путь, когда до слуха его донесся какой-то шелест. Мышиные усики всколыхнула воздушная тень, и чьи-то острые когти цокнули, хватаясь за толстый сук орехового дерева: мощный сарыч сложил крылья, намереваясь отдохнуть тут. Цин-Ни — крохотный серый комочек на толстой лозе — затаился не шевелясь; правда, находясь в тени, он чувствовал себя в относительной безопасности, однако близость столь крупного врага наполняла его гнетущей тревогой.

Сарыч несколько мгновений недвижно приглядывался, нет ли вокруг чего подозрительного, а затем, успокоившись, принялся чистить перья, однако его суровые желтые глаза не утратили своей бдительности; даже каждый пожелтевший листок, пикировавший на землю, он провожал взглядом. Чуть погодя он еще плотнее прижал к туловищу крылья, словно готовясь вздремнуть, но тут, должно быть, что-то увидел на земле, потому что глаза его блеснули, тело распрямилось и напряглось, и, едва раскрыв крылья, он камнем ринулся вниз.

Напуганный этим его движением, Цин-Ни стремглав пронесся по ветке и сквозь выбитое в оконном стекле отверстие чуть не вверх тормашками свалился на подоконник. Однако на бегу он успел заметить, как крылья мощной птицы, тормозя падение, распростерлись над самой землей, и в когтях у сарыча забилась все та же ласка.

Зато мыши было уже не углядеть, что этим первым и единственным рывком жертвы все кончилось: ласка безвольно поникла, и ее гибель совсем не напоминала предсмертных мучений крысы, из которой жизнь уходила постепенно, вместе с кровью. А в следующее мгновение ласка взлетела, чего при жизни с ней никогда не случалось. Правда, лететь ей пришлось недалеко — все на тот же ореховый сук, куда она прибыла уже в качестве не ласки, а птичьего корма, и через несколько минут на суку остался лишь пообедавший сарыч, который, полузакрыв глаза, погрузился в дремоту.

Однако Цин-Ни это не интересовало бы, даже находись он по-прежнему на виноградной лозе снаружи, а не в своем удобном жилье, которое совсем недавно спасла от крысы ласка, а от ласки — сарыч; но сарыч обитает в облаках, и еще никому не доводилось слышать, чтобы он вздумал охотиться или гнездиться в подвале. Впрочем, Цин-Ни не уточнял про себя такие возможности, просто он чувствовал, что опасность ему не угрожает, а сам он сыт, вот только пить хочется… Но этому можно помочь…

Напившись, он обтер усы и, позабыв о врагах и друзьях, отправился домой, к своему ящику, который манил его, как пахнувший мышами сон.

А затем повсюду расплылась тишина: и по подвалу, где спал и, может, видел сны Цин-Ни, и вокруг орехового дерева, где сарыч погрузился в дремоту после того, как выплюнул волосистый хвост ласки и почистил клюв о ветку.

Время подходило к полудню, и пресытившуюся собою тишину ничего не нарушало: ведь без слабого шелеста листьев, свертывавшихся под жаркими солнечными лучами, без отдаленного карканья ворон и короткого писка синиц, без сытого, довольного жужжания ос и невозможно было бы услышать, какое сонное и сладостно-благоуханное безмолвие разлито по всей обсаженной виноградниками горе.

Такая тишина бывала обычно и в доме Йоши Куруглы, и во дворе, и в саду, и на чердаке — везде и во всем окружении дядюшки Йоши.

Впрочем, бывала прежде: когда-то давным-давно и даже позавчера.

Для старого железнодорожника эта пора, ознаменованная приятными раздумьями и размеренным тиканьем часов, каким-то образом миновала. Миновала не вдруг и неожиданно, от чего человек спохватывается и настороженно прислушивается, — эта пора миновала незаметно и тем более окончательно. Однако понапрасну оглядывался по сторонам старый железнодорожник, как бы ища, чего же, собственно, ему не хватает; он не мог бы дать названия своему чувству, не мог бы дать названия предмету, который ищет, да и в самой комнате все стало как-то необычно непривычно: стол стоял по-другому, иначе были расставлены стулья, и на окнах висели новые занавески, через которые не видно было, что делается снаружи…

— Зато, Йошка, и внутрь никто не заглянет! — твердила Маришка, а Йоши с улыбкой обошел вопрос, что, мол, за беда, ежели кто и заглянет? Здесь, в этом селе, нет обычая в окна подсматривать, если надобно что человеку, так он в дверь зайдет.

Дядюшка Йоши любил, чтобы все в жизни было просто и ясно, он по возможности старался избегать лишних споров. Его не мучило любопытство узнать, что происходит на тихой-мирной улице, где, кстати, ничего и не происходило, но сейчас, когда плотная занавеска закрыла обзор, он сразу вдруг почувствовал себя так, словно ему не принесли газету, которую он, может, и не прочтет, однако если вообще не увидит, то ему будет не хватать ее.