Оскар Хавкин - Моя Чалдонка

— Ну хоть чего-нибудь-то возьми с нас! — сказал первый красноармеец. — Неловко все ж!

Чугуниха не отвечала. Она встряхнула пустой мешок, сложила его, поклонилась бойцам в пояс и медленно пошла прочь.

— Вроде как добрая, а хоть бы усмехнулась! — сказал один.

— Может, ей не до смеха, — отозвался другой: мужик, наверно, на фронте.

Прерывисто запыхтел паровоз.

— По вагонам!

Это восклицание, конечно, к Диме не относилось, но он уже пристроился на пустой тормозной площадке. Дима затаился, подняв воротник полушубка и обхватив обеими руками отцовскую берданку.

Эшелон втянулся в туннель. Скрылся в домике начальник разъезда. Чугуниха была уже где-то в чаще. И лишь озябший, нахохленный воробей в поисках крошек скакал по прилавку под навесом…

Со смутной тревогой в душе подходила Анна Никитична к дому Пуртовых. Пустынно и тихо было в ограде. Сиротливо смотрели темные окна. Тяжело висел замок на скобе. Дом казался покинутым.

Что же делать? Где искать Диму? И почему нет дома Прасковьи Тихоновны? Учительница в растерянности стояла на открытом ветру крылечке. «Эх, Тоня бы наверняка знала, где их искать!» И вдруг счастливая мысль пришла ей в голову: «Не в землянке ли своей Пуртова?»

Пуртова в самом деле была на складе. С шумом ворочала она пустые фанерные ящики, громоздя их друг на друга. С выражением злости в глазах взглянула она на учительницу и с грохотом продолжала работу.

Анна Никитична, постояв у железных дверей, подошла поближе:

— Прасковья Тихоновна!

Ящики продолжали взлетать.

— Прасковья Тихоновна, — повторила учительница, — я к вам!

Держа ящик в руках, Пуртова резко обернулась. От уголков глаз по щекам шли полосы, словно слезы вытоптали синие тропинки.

— Могу я одна побыть? Могу? Без утешеньев побыть могу?

— Я с Димой хотела… — растерянно сказала Анна Никитична.

— Ну? В школе, в школе могли! — Пуртова с силой швырнула ящик. — Да и о чем теперь разговоры разговаривать!

— Не было его сегодня в школе… и дома нет… Заходила я… И из ребят никто его не видел.

Рука Пуртовой, протянутая к новому ящику, застыла на мгновение. Затем Пуртова рванулась к выходу. Плечом подтолкнув толстые железные двери, она заперла их большим, похожим на паяльник ключом. Всю дорогу от базы до Урюма Пуртова бежала, и Анна Никитична еле поспевала за нею. Задыхаясь, Пуртова взбежала на крыльцо. Она попыталась открыть своим ключом-паяльником висячий замок, чертыхнулась и нашарила ключик от замка на карнизе над дверью.

Почему-то Прасковья Тихоновна бросилась к плите.

— Все нетронуто — и молоко топленое и борщ… В кои-то веки сварила!..

Она пробежала в Димино запечье:

— Вещи вразлет… Книги — как замотал резинкой, так и лежат… Отцова ружья нет… Ты скажи, пожалуйста, борщ-то исть некому…

Она села на скамейку, прижала к груди Димины книги и заплакала.

До самого Енисея Федор Тюкин не мог примириться с мыслью, что поезд уносит его все дальше от фронта.

Тюкин отказался от того, чтобы его сопровождала госпитальная сестра. Он не храбрился, он просто не привык, чтобы с ним нянчились, он любил быть сам себе хозяином. «Доеду, вам и без меня хлопот станет». Правда, и врач и сестра, сажавшие его в поезд, попросили пассажиров не забывать о раненом фронтовике: «Сам не скажет чего, так уж вы доглядите…»

Заботливые руки постарались сделать нары помягче, поудобнее. Поставили рядом мешочек с сухарями, сваренными вкрутую яйцами, махоркой в желтых пачках.

Теплушка жила, как весь мир, большими и малыми заботами. Ехали на Алдан геологи — молодые, компанейские парни. Эвакуировались в Иркутскую область беженцы из-под Минска и Донбасса. Возвращались домой, в Благовещенск, заплаканная тощая старушка с тремя внучатами: «В Смоленске жили… Мать померла, отец на фронте. Гостила я у них… Догостилась». Шумливые и бражные матросы следовали в своих черноморских бескозырках к Тихому океану. У всех свои дела…

И все же, как по кругу, разговор начинался с войны и возвращался к войне. Говорили о недавнем разгроме немцев под Москвой, о великой печали разорения и о могучей силе грядущих ударов по врагу.

Когда кто-нибудь упоминал о боях на Калининском фронте, Тюкин хватался за кисет и начинал дымить цигаркой. У него была своя дума. Высоковск… Будогощь… Чудово… Это все на путях к родным местам, к небольшой деревушке на Псковщине, откуда весной сорок первого года уехал он в Забайкалье, с поручением от колхозников-переселенцев. Да, второй раз за год едет он на восток. Тогда ехал с надеждами, был здоров, полон сил. А теперь? Перебиты обе ноги, он потерял власть над своим телом, выбыл из строя. И едет в какую-то неведомую Чалдонку, где ни одной знакомой души. Если бы не письмо Алексеево… И он курил, курил…