Оскар Хавкин - Моя Чалдонка

— Ерема Любушкин! — негромко вызвала старая учительница.

Ерема — большой, сильный, умный и добрый Ерема — кулаками оперся на парту.

— Я не знаю! — пробормотал мальчик.

— Римма Журина!

— Я забыла, — решительно ответила девочка и закусила губу.

— Маша Хлуднева!

— Я… Александр Македонский… он… — Маша замолчала и с сожалением смотрела на Тамару.

— Веня Отмахов!

— Мария Максимовна, — торопливо ответил мальчик с кудрявой головой, — я в следующий раз про всю Грецию расскажу, и про индийский поход, и про персидский, а сегодня все начисто из головы вылетело. Ровно из пушки по ней пальнули!

— Садись, садись!

Мария Максимовна подошла к парте, за которой сидел ее лучший ученик. Она уже знала, что он откажется, но вызвала.

Володя Сухоребрий («И почему это у него губы сегодня такие белые?») ответил:

— Я знаю, Мария Максимовна. Мы все знаем. Но мы не можем отвечать. Мы… мы не хотим помогать Тамаре Бобылковой!

Мария Максимовна до конца урока никого больше не спрашивала.

А Тамара Бобылкова просидела до звонка, ни разу не повернув головы, не шевельнув рукой, с застывшей на лице гримасой отчаяния и стыда.

Не успела Анна Никитична притворить за собою дверь учительской, как следом вошла Карякина:

— Быстро вы… Уж кричала вам, кричала!

— Замерзла я. — Анна Никитична сбросила со стуком туфли, подсела к печке и протянула ноги к железной дверце. — Как же все-таки холодно у вас… Да вы садитесь, — спохватилась она, — садитесь.

— Некогда рассиживаться… Да-а, видать, не пообвыкли вы. Туфельки в эту пору у нас не носят, на катанки переходят.

Учительница не ответила. Она приоткрыла дверцу, и огненная полоса ворвалась в полумрак комнаты. Сверкнула медная ручка двери. Вспыхнул в углу, возле дивана, бело-красный муляж человека.

— Ноги сожжете! — Карякина покачала головой, подошла поближе. — Эк прихватило вас! И морозец-то пустяковый, не больше тридцати.

Огонь из печки осветил ее усталое лицо. Она сощурила покрасневшие от бессонницы глаза, внимательные и настороженные.

— Зима, говорят, нынче лютая будет, — продолжала Карякина. Она нерешительно смотрела на неподвижно сидящую учительницу. — Я вот зачем пришла. Вещи теплые для бойцов, что школьники собрали, отправили или нет?

— Вещи? Какие вещи? — переспросила Анна Никитична. — Ах, да, да! Кажется… должно быть… Да что же вы не сядете? — с некоторым раздражением сказала учительница.

— За Валерой мне надо, в садик. Я вот к чему. Мужнину лопатину сдала я в прииском, оттуда ушло. А ребятня моя в обиде: мол, нам сдавать нечего. Я что придумала: нашла шматок шерсти, хорошая шерсть, своедельная, навязала носков и варежек. Нина с Кирой помогали, а нести в школу стесняются.

Карякина замолчала, с тревожным любопытством поглядывая на учительницу.

Анна Никитична пожала плечами:

— Глупости! Ну не все ли равно? Пусть приносят!

— Да вот боятся! Засмеют — мол, что такое варежка против полушубка!

— Пусть приносят! — повторила Анна Никитична. — Я же говорю — глупости.

— Ну вот, а они свое: стыдно да стыдно. А чего стыдиться? Значит, можно? — не очень убежденно сказала Карякина. — Ну, пора мне, а то будет выговор от младшенького.

Карякина сделала шаг к двери, обернулась:

— Еще хотела вам что сказать: хорошие ребята в вашем классе. Уж я-то убедилась! Спасибо вам, сил на них немало кладете…

Не услышав ничего в ответ, она отворила дверь и тотчас же столкнулась с невысокой, коренастой девушкой.

— Здравствуйте, Любовь Васильевна!

— Здравствуй, почтальонша!

Это была Настенька-письмоносец. Огромная, набитая до отказа почтовая сумка висела у нее спереди. В обеих руках были свертки, перевязанные шпагатом, пакеты, круглые пачки бандеролей.

Карякина посмотрела на переполненную Настенькину сумку, подумала и воротилась вслед за девушкой в учительскую:

— Не уйти мне, однако, отсюда.

Настенька свалила пакеты и свертки на стол; сняв синие с ярко-зеленой каймой варежки, она старательно дула на исполосованные шпагатом красные пальцы.

— Прямо с почты. Еще в конторе не была и в продснабе. Еще надо на Первый стан, в Иванчиху.

Она перестала дуть на пальцы и занялась сумкой. Казалась непостижимой ловкость, с которой девушка разбиралась в ворохе газет, журналов, писем.

— Вот вам, Иващенко, письмецо.

Анна Никитична выхватила из рук Настеньки сложенное треугольником письмо, шире раскрыла печную дверцу, и в комнате стало светлей. Анна Никитична торопливо развернула письмо.