Оскар Хавкин - Моя Чалдонка

— Кого, кого видел? Не пойму. Кто, куда уехал? Ах, вот что! Нет, не знаю.

Володя слышал странно измененный, но похожий — ровный, четкий голос отца.

— Погоди, сейчас спрошу Володю. Да, он здесь. — Вера Матвеевна чуть отстранила трубку от уха. — Учитель ваш вернулся? Нет? — Он отвела от уха рыжий завиток волос и сказала в трубку: — Нет, не видели его. Хорошо, передам… Почему не спит? Не знаю… До свиданья. Ждем!

Вера Матвеевна медленно положила трубку.

— Вот какой наш папа: без дела, просто так, не позвонит. — Она сладко зевнула и, засмеявшись, похлопала себя по тубам ладонью. — Ботаник ваш, кажется, возвращается, видели его в Загоче. Ох, а я уже не засну… Так хорошо спалось. — Володя почувствовал на плече теплую руку. — Что это ты в такую рань забрался в кабинет? И даже не оделся.

— Так, надо… — пробормотал Володя.

— Надо! А мне папа уже выговор сделал, что ты не спишь.

— Я… мне тетради нужны. Я ищу и никак не могу найти.

Вера Матвеевна накинула ему на плечи одеяло:

— Нельзя же так, в кабинете еще не топили… Ты забыл, Володя: помнишь, на той неделе ты прибегал за тетрадями, я еще убиралась?

— То другие тетради, я не их ищу.

— А не все ли равно! Или ты отдал начатые?

— Нет… то есть да. — Володя опустил глаза. — Была одна…

— Это же поправимо, Володя! Ты скажешь, и тебе отдадут.

Володя молчал, стиснув зубы, чтобы не расплакаться.

— Или это была тетрадка для себя, которую никто не должен видеть?

Володя быстро взглянул на нее и кивнул.

Вера Матвеевна задумалась.

— Где у тебя лежала тетрадь? Теперь это уже не секрет.

— В левом ящике, в кипе, а в правом — другая кипа.

Вера Матвеевна снова положила ему руку на плечо:

— Это, вероятно, я виновата, Володя. Когда я убирала стол, я могла перепутать. Я вытащила из ящиков все, чтобы застелить дно. И все уложила в том же порядке, но тетради могла перепутать — ведь они одинаковые!

Так вот в чем дело! Теперь Володе стало все ясно.

— Зачем вы это сделали? — выкрикнул он прямо в лицо Вере Матвеевне. Володя почти ненавидел ее сейчас.

Вера Матвеевна встала, прижала руки к груди:

— Володя!

— Зачем вы это сделали? — тише, но с той же злостью повторил Володя.

Вера Матвеевна постояла еще секунду, повернулась и ушла в спальню. Она боялась, что он скажет что-нибудь обидное. Володе показалось, что она стоит по ту сторону двери и плачет…

И пусть, пусть плачет, убеждал себя Володя. Она никогда не поймет, что случилось из-за ее небрежности. Теперь все планы, все чертежи, которые имело право знать только командование, станут известны всем; про магнит разболтают, разнесут… Все, все, что Володя придумывал втайне, все пропало!

Какой-то голос говорил ему: при чем здесь тетя Вера? Разве она знала? Виноват сам: связался с Димкой, пробегал в аммоналку, медлил с перепиской, не проверил тетради. А теперь он накричал на нее. Злость на себя, жалость к тете Вере, опасение, что кто-то уже прочитал письмо, — все это тяжким грузом легло Володе на душу. Он уронил голову на стол и заплакал…

Утром, перед уходом на драгу, Любовь Васильевна слазила в подполье; слышно было, как звякало ведро, как с глухим, мягким стуком перекатывался в деревянном ларе картофель. Снизу, из подполья, Любовь Васильевна передала Нине ведро с картошкой; земли в ведре, сухой, иссера-черной, не меньше, чем картошки.

— Картошку-то быстро подъедаем… Придется, однако, на семена меньше оставить, с полкуля, что ли?

Отвечая на хмуро-вопросительный взгляд дочери, Карякина подморгнула ей:

— Проживем, дочка! Капусты еще полкадушки есть. Крупу все-таки дают. — Подтянувшись на руках, она выпрыгнула на пол, прикрыла подполье западней. — Валерик и Сима, слава богу, сыты. Вот только, — она невесело улыбнулась, — папка наш давно не пишет…

Нина увела младших в садик, накормила старших и собралась к Володе готовить уроки. Но, идя берегом Урюма, она думала совсем не об уроках.

И трех месяцев не прошло, как уехал отец. А как все переменилось дома! Высоченный — «два метра четыре» — отец вносил в дом веселую деятельность, шумный разговор. Он любил возню, смех, песню. О работе, о каждой вещи, обо всем он говорил с удовольствием. «Поколем дровишки» — и уже представлялись березовые полешки, скачущие под колуном. «Сегодня в баньку» — и уже будто держишь мыльную обиходку и горячий пар идет от ополоснутых каменных голышей. «А я в ларек заходил» — и карякинская пятерка знала, что в широких карманах отцовских брюк — жестяная коробка с леденцами или бумажный кулек с пряниками.