— Ты писала?
Нюша спрятала глаза под локоть и заплакала.
— Ничего я не писала! Ничего я такого не писала! Ничего я не писала! запищала она.
— Ладно! Присядь, успокойся!
Всхлипывая, Нюша села на один из стульев около стены, а директор взял следующую записку. Теперь его подозрение пало на смазливого блондинчика Игоря Цветова. Тот глаз от записки не отвел, но стал слишком часто моргать.
— Ты писал?
— И не думал, — спокойно ответил Игорь и заморгал еще чаще.
Данила Акимович показал еще семь записок. Двое «писак» хоть и отрицали свое авторство, но тем или иным способом выдали себя, а вот маленькая, как второклашка. Тома Зырянова и толстый Иван Иванов нисколько не изменились в лице. А с последней запиской получилось следующее: директор заметил, что эвенка Гришу Иннокентьева очень забавляет вся эта процедура. Он все время щурил в улыбке и без того узкие глаза, скалил большие зубы и временами даже слегка приплясывал от возбуждения. При этом он то и дело поглядывал на крайнюю слева от него бумажку. Когда директор взял ее, Гриша стал потирать ладони, словно предвкушая большое удовольствие.
— Твоя записка?
— Ага! Моя! — радостно отозвался Иннокентьев и тут же спросил: — Данила Акимович, а как вы узнаете, кто чего писал?
Этот вопрос доставил директору большое удовольствие. Пусть в отношении Иванова и Зыряновой его опыт не совсем удался, зато остальные не меньше Иннокентьева удивлены его проницательностью.
— Да ведь у меня, понимаешь ли, — ответил он Гришке, — разведка неплохо поставлена.
Укладывая записки в стол, директор не заметил, что угрюмые лица «писак» стали уже совсем злыми, что Оганесян помахивает сжатым, опущенным к бедру кулаком, грозя им неизвестно кому, а остальные тихонько кивают, как бы соглашаясь в чем-то с Оганесяном.
— Успокоилась, Морозова? — сказал директор, задвигая ящик. — Теперь давай подойди сюда.
Морозова подошла, все еще шмыгая носом, а директор подался вперед, положив на стол большие кулаки, и заговорил негромко, с расстановкой, поглядывая то на одного «писаку», то на другого.
— Значит, такой у нас будет разговор. Я знаю, что эти дипломатические ноты не вы одни писали, писал кое-кто еще. Пригласил я не всех, потому что кабинет у меня маловат, тесно будет. Знаю я также, по какой причине вы пошли войной на Мокееву, почти всем классом на одну. Я знаю, и вы знаете. Так что не будем об этом вслух говорить. Теперь, значит, я вам заявляю и даю в этом честное слово: Луиза Мокеева ни в чем не виновата. Ни перед вами, ни передо мной. А травить ни в чем не виновного человека — это, знаете ли, не годится. — Данила Акимович помолчал. — А отсюда следует: если такое дело будет продолжаться — нашей дружбе конец. И не только дружбе конец: буду наказывать. Крепко буду наказывать. — Директор опять помолчал. — Вот, пожалуй, и все. Теперь, как говорят в армии, можете быть свободными. До завтра!
«Писаки» молча двинулись к выходу, и последний очень осторожно закрыл за собой дверь.
На следующий день Даниле Акимовичу позвонил завроно и сказал, что отца Луизы привлекают к партийной ответственности за какие-то злоупотребления.
— Так что теперь, — закончил Лыков, — ему будет не до военных действий против нас и ваших педагогов.
Эту новость директор, конечно, передал Федору Болиславовичу. И неверующий преподаватель труда перекрестился.
— Ну, и слава богу! Только знаешь, Данила Акимович… ну его к бесу, этот летний клуб! Сидеть с этим народом на крылечке да лясы точить… Сам теперь увидел, что из этого получается. Ты им в шутку слово сказал, будто со взрослыми, а они его на свой лад обернули и тут же действовать начинают… И пиши потом объяснительные записки.
Данила Акимович согласился со своим другом. В тот же день, встретив Раису Петровну, он спросил ее, продолжают ли бросать Мокеевой записки, и учительница ответила, что больше никто не бросает.
— У них теперь какое-то новое увлечение появилось: капроновыми чулками.
— Чулками?
— Да. Как видно, старыми. На первом уроке Оганесян стал учебники из сумки вынимать, а из нее капроновый чулок вывалился. Веду урок, гляжу, а Иванов с Зыряновой (они на одной парте сидят) друг другу чулки показывают. У Иванова черный, а у Зыряновой — коричневый. Потом еще у двоих чулки видела. Не понимаю, что это за игра такая.
— Да это, пожалуй, не игра, — сказал директор. — Лето наступает, а из капроновых чулок можно сачки делать: натянул его одним концом на обруч из проволоки, другой конец укоротил, перевязал, вот вам и сачок… Хочешь мальков для наживки лови, хочешь — бабочек для коллекции.
Читать дальше