Татьяна Поликарпова: Две березы на холме

Вон уже уходят из поля моего зрения, остаются одни две березы вдали. Там, под ними, стоял некогда маленький всадник. Я не видела. Но вижу! Вижу! И всегда буду видеть их вместе. Пусть на самом деле они были вместе без меня. Тогда он думал обо мне, встречал. А если сейчас не думает — только я виновата. Догадывается ли он, как много я думаю о нем? Как мне будет плохо, если он перестанет смотреть на меня… А если и правда догадается?!

Я уже забыла, как нужно мне было сбегать домой…

Потом оказалось — хорошо, что я сбегала домой одна.

Так обрадовалась Зульфие! Она еще не ушла в школу, мы побежали вместе. И по дороге я рассказала ей, что объяснил мне папа про немцев, про фашистов и перины.

— Конечно, — согласилась Зульфия, — если посчитать, что у нас, татар, не похоже на ваше, русское, так мы с тобой должны бы друг друга рраззоррватть! — И она, страшно оскалившись, скрючив пальчики на свободной от портфеля руке, нацелилась мне в лицо. Как во время танца «Ойся да ойся!».

— Я тебя не буду резать, ты не беспокойся! — ответила я, оттолкнув ее легонько плечом.

Уж мы и посмеялись, вспомнив нашего незадачливого «Шамиля».

— А зря не дали нам его сплясать. Такие слова сочинили! — вздохнула Зульфия.

В классе мы застали странную картину: над партой Душки и Нины громоздилась пирамида из спин и склоненных голов. Даже не разберешь, где кто. Веркино румяное личико выглянуло из этой свалки — она, видно, ждала нас и закивала:

— Айдате-ка! Чё у нас!

Оказывается, они рассматривали немецкие открытки. Душка Домушкина притащила все, что им слал за последнее время отец. Те, у кого дома тоже были открытки, сокрушались, что не захватили. Мы с Зульфией протиснулись поближе к Душке. А тут и звонок! Все перемены занимались рассматриванием, и я заметила, что ребята, у кого отцов уже не было, — это как раз Карпэй, Сашка Николаевич, Нурулла, Нина Иванова (в самом первом году войны пришли на их отцов похоронки), — смотрели эти открытки как бы со стороны, как что-то, что им не только не принадлежит — они и так принадлежали одной Душке, — но и не может принадлежать никогда. Ну, как жизнь в кино, что ли… Я так понимала этот жест, которым Карпэй брал открытку, близко не поднося к себе, и смотрел грустно, будто на открытке была не нарядная рождественская еловая ветка в нездешних витых свечах и золотых шишках, а что-то горестное, и золотым готическим шрифтом сообщала она о горе и печали, а не приветствовала: «С Новым годом!», что и Карпэю, конечно, было понятно. И Нурулла, и Нина так же брали и смотрели все эти замки в лесистых горах, и пасхальные роскошные яйца, и ангелочков, и румяных дедов-морозов. Морозы были вроде наших, но ослепительно яркие, блестящие и самоуверенные…

Вдруг Лешка оживился, увидев изображение девочки — одна головка — в каштановых кудрях, с писанными пухлыми губками и карими глазками.

— О, глядите! На наших похожа! Правда, Коська? На Плетневу! Да ведь?

Я даже запрезирала Лешку, хоть и была польщена его щедростью — девочка-то красивенькая, — и закричала:

— Ты с ума сошел! Чего ж тут похожего! Кудрявая, глаза карие!

— Ну, значит, на Верку! — охотно согласился Никонов. — Ее глаза! Глядите, глядите! Губочки… Пра, ребята?

— Пра! — передразнила его Верка, вспыхнув. — Нечего меня с немкой равнять! Губочки увидал! А ну, давай! — Верка попыталась вырвать у него открытку, но Лешка увернулся:

— Это Душкина! Не твоя! — и передал мальчишкам.

— А чё? Похожа на Матвееву! Правда, Верка, не злись! Тебя бы так одеть да завить — и годишься на немецкую фотку.

— Да их бы одеть да завить — оне у нас все хоть куда! — пробасил Домоседов Константиныч.

Такие добродушные стали наши ребята — не узнать!

Мы с девчатами хохотали, представив себе, как завиваемся щипцами, нагретыми на свечке. Была и такая открытка: златокудрое голубоглазое существо отражено в зеркале в витой золоченой оправе, отражена в нем и свеча, на ней-то существо в белой рубашке, спущенной с одного розового плечика, и греет щипцы для завивки.

Мы прямо умирали, бились на партах, показывая друг на друга и всхлипывая:

— Это Душка!

— В рубахе-то — Галия… Ой, не могу!

— Нет, это Тоня, — отказывается Галия. — Тоня, Тоня!

И так далее.

Ладно, хоть развеселились ребята. И Нина смеялась, и Нурулла тихонько, и Карпэй гоготал. И почему-то я не смогла сказать им то, что сказала по дороге в школу Зульфии. Решила: в другой раз объясню.