Анатолий Байбородин - Озёрное чудо

— Не ослабляй, бия, младенца, аще бо лозой биеши его — не умрет, но здравее будет, ты бо, бия его по телу, душу его избавляешь от смерти; дщерь же имашь — положи на ню грозу свою и соблюдешь ю от телесных, да не свою волю приемши, в неразу-мении прокудит девство свое…

Молодуха внимала с почтением, — хоть и сложно расплетать кружева словесные, но понятно, что о строгом воспитании; Ванюшка же, подслушивающий из горницы, дивился и смекнуть не мог, на каком наречии тарабарит отец: вроде и по-русски, а не понять. Отец без натуги толмачил по-бурятски, мало-мало по-китайски, потому что служил и воевал в Китае, а теперь еще и этот неведомый поговор.

— Но ты, батя, дал дрозда! — восхитился Илья. — Во, память, а! Ясно море, надо выпить за тебя. И за мать нашу…

— Воспитай детище с прещением, — продолжил отец, раззодоренный почтительным вниманием молодухи, — и не смейся к нему, игры творя; в мале бо ся ослабши, в венце поболиши, скорбя.

— Ты, отец, маленько толмачишь, чо набормотал? — поинтересовался Илья. — Или так молотишь?

— Ну-у… мало-мало смекаю, — уклончиво отозвался отец.

— Но, батя, память у тебя…

— Запомнишь, Илья, ежели учитель прут наготове держит..

— Да, — сурово одобрила церковно-приходские нравы молодуха, — хорошо учили. Я про религию не говорю, — мракобесие, конечно, от темноты, — но что учеников в ежовых рукавицах держали, это правильно. Теперь нету строгости, вот и растут хулиганы да бестолочи…

Илье показался разговор нудным, и он высоко поднял граненый стакан, где плескался «сучок».

— Выпьем, батя, за тех, кто в море, в Улхусаре, Хараноре! [10] Улхусар, Харанор — степные бурятские улусы.

Хотя уговорили уже и поллитру «белой» и ополовинили бутылку круто разведенного спирта, отец и сын сидели крепко, и прежде чем упереть рога в пол — завалиться спать, многожды бранились, мирились, обнимая и целуя друг друга.

— Загинешь ты, Ильюха, ни за понюх табаку… — жалостливо косился отец на сына.

— Почему загину?! — Илья округлил и выпятил полосатую грудь. — Я — моряк, меня никакой шторм не свалит, — и, словно в подтверждение, пропел: — На палубу вышел, а палубы нет — сказал кочегар кочегару…

— Моряк — с печки бряк, растянулся, как червяк, — подразнил отец. — Неприлаженный ты к жизни… Да тебя с твоим ремеслом в деревне с руками бы оторвали. Озолотиться можно. А ты как с армии пришел в бушлате, так его по сю пору и не сымашь с плеч. Истлеет скоро — третий год пошел.

— А мне, батя, и так ладно. Мне почо форсить?! Девок завлекать?! Дак они мне и в бушлате проходу не дают…

— Ой, ой! — брезгливо покосилась на него Фая. — Нашел чем похваляться.

— А насчет озолотиться, — не слушая жены, договаривал Илья, — так не в тем счастье, батя. Ясно море…

— А в чем счастье?! — снисходительно усмехнулся отец — Растолмачь старику. Ты прошел огни и воды, плавал в море, в Улхусаре, Хараноре…

— Счастье, батя… — Илья поскреб затылок. — А чтоб народ тебя любил. Не имей сто рублей, а имей…

— О-о-о… — замахал на него руками отец. — кого городишь?! Ты с с материным братом, Ванькой Житихиным адли — пара ичиг. Тот ишо и Боженьку сует… Любят, Ильюха, у кого в кармане бреньчит. Будут побрякунчики, набегут и поплясунчики. Такую любовь покажут, что небу жарко станет…

— Не-е, батя, это не любовь. Такие поплясунчики до первой волны… Как в песне, батя. — Илья пропел:

— «Люблю тебя я до поворота, а дальше как получится…»

— Мудрён, у кого карман ядрён. Вот где счастье…

— А вот дед наш Калистрат иначе присказывал: хочешь жить счастливо, паши не лениво.

— Ишь, кого помянул, — смутился отец, вспомнив своего тятю, который сам пахал от темна до темна и другим не давал лодырничать, который гонял его, ловкача, норовящего лишний раз проехать на чужом загорбке. — Ушли, паря, старые времена, теперь такая жись… крутись, вертись… А ты чо, Фая, к печке жмешься, как неродная?! — чтобы не тянуть пустомельные басни, оберулся отец к молодухе. — Присела бы с нами за компанию.

Илья подошел к Фае, дурашливо обнял ее, лобызнул в щеку.

— Садись, моя чернявочка, пригуби рюмочку да споем, — привычно окрылив руки, затянул: — «Я бродил среди скал, я четуш-ку искал… Огонек, огонек…»

— Да отвяжись ты! Нажрался, как свинья…

Илья целко и опасно прищурился на Фаю и отстраненно, с холодком, величая по отчеству, упредил:

— А вот так, Фаина Карловна, мужику говорить рисково. Особливо, выпимшому. Тут и до греха рукой подать. Ясно море…