Мишель Турнье - Теобальд, или Преступление без улик

Обстоятельства смерти Берте сначала вроде бы давали повод признать это несчастным случаем, как и утверждала Тереза, но когда выяснились новые факты, она начала путаться в показаниях и попала под подозрение. Тело Берте обнаружили в ванне, и было установлено, что его убило током от электробритвы. Следствие же показало, что он всегда пользовался только опасной бритвой, найденной неподалеку, к тому же бритва, которая явилась причиной его гибели, оказалась дамской и принадлежала Терезе. Но самой важной уликой против Терезы и ее любовника сочли письмо Берте, написанное за несколько дней до смерти и адресованное сестре, которая поспешила передать его следователю. В этом письме Берте обвинял жену и юного англичанина в попытках с ним расправиться. Тереза принудила Берте подписать страховку и в случае его кончины становилась состоятельной вдовой. В том же письме он утверждал, что они уже дважды подстраивали несчастные случаи и оба раза он чудом избежал гибели. Короче, он предупреждал сестру, что если с ним что-то случится, то убийцами надлежит считать Терезу и ее любовника.

Я мысленно перебирал обстоятельства дела исходя из собственных воспоминаний и ставя себя на место англичанина. Могло ли со мной произойти нечто подобное пятнадцать лет назад? Без сомнения. И все-таки в преступнице, которую газеты описывали с мрачным сочувствием, я никак не мог узнать прежнюю Терезу. Та же страстная чувственность - да, пожалуй; та же неутолимая жажда деятельности - бесспорно; но полная безнравственность - маловероятно. Потому что, по-моему, если любишь жизнь, то инстинктивно отступаешь перед некоторыми поступками, в частности перед убийством. Тереза была ненасытной, ни одна, даже самая щекотливая ситуация не могла смутить ее, но перед физическим страданием и кровью она останавливалась как вкопанная, будто лошадь, почуявшая запах живодерни. Я вдруг припомнил, как ей стало противно, когда я упомянул об одной учительнице, которая, забеременев, решила обратиться к врачу, чтобы сделать аборт. "Ни за что!" - фыркнула она, сложив руки на животе, будто охраняя свое чрево от убийц в белых халатах. И еще я вспомнил слово, вырвавшееся у нее в тот день, когда ее муж застал нас вместе и убежал, пока мы продолжали сжимать друг друга в объятьях. "Самоубийца", - пробормотала она, хватая одежду. Самоубийца? В случае насильственной смерти все-таки, наверное, стоило бы рассмотреть и эту третью версию наряду с несчастным случаем и убийством.

Изо дня в день я следил за делом Берте по статьям в печати; над головой Терезы сгущались тучи, дело шло к смертному приговору. А меня по-прежнему преследовало какое-то смутное воспоминание, силясь всплыть на свет из глубин забвения. Письмо! То, которое написал мне Берте после моего отъезда из Алансона. Расстроившись, что в конверте нет чека и мне не собираются возвращать долг, я по диагонали пробежал глазами листки в линейку, испещренные неразборчивым почерком. Да пошел он к черту, этот жулик-графоман! На что сдались мне его излияния! Теперь, стараясь мысленно восстановить содержание письма, я отчетливо вспомнил два слова: самоубийство и месть. Да, об этом там точно шла речь. Остальное покрыто мраком. Слова "самоубийство" и "месть" могли бы пролить на смерть Берте неожиданный свет.

Куда я дел письмо? Вопрос был вполне уместен, ибо у меня страсть все хранить, и в первую очередь письма, даже самые дурацкие. Но увы, эта страсть не сопровождается аккуратностью, и мои архивы накапливаются в виде папок, пропадая невесть куда после очередного переезда.

Я приступил к поискам. Чем дольше я искал, тем меньше оставалось шансов найти письмо и тем прочнее становилась уверенность, что оно может оказаться основной уликой. Несколько дней я провел в лихорадке, тревоге и злости на самого себя. Кстати, ничто так не угнетает психику, как пересматривание старых бумаг и писем, порой настолько ветхих, что прочесть их просто невозможно. Прах, забвение, пустые грезы, угасшая любовь! Я словно выкопал из могилы труп юноши, которым когда-то был, чтобы обыскать его; иногда он был трогательно наивен, но нередко все же с душком. Наконец я испустил победный вопль: письмо Берте обнаружилось в рукописи начатого, но вскоре заброшенного романа, за который я в какой-то момент снова взялся, но потом окончательно про него забыл. Читая исписанные микроскопическим почерком листочки Берте, я думал о том, что это невыдуманное послание само по себе в тысячу раз более захватывающий и серьезный роман, чем я смог бы когда-либо сочинить, хотя такие выводы типичны для человека непишущего. Однако какое это теперь имеет значение?