Алексей Ельянов - Чур, мой дым!

Когда отец кончил петь и стал раскланиваться, мачеха, строго поглядывая на отца, сказала Монашке:

— Это еще что, он нынче с похмелья. А то может так запеть, только держись.

Из детдома мы уезжали на телеге, на той самой телеге, которая привезла меня и Юрку сюда пять лет назад. Дядя Матвей сидел впереди сутулый, задумчивый.

— Поехали, что ль? — спросил он отца, когда тот попрощался со всеми и привскочил на телегу.

Я сидел сзади, спиной к лошади. Был растроган и подавлен шумными проводами. Утро выдалось солнечное, и все, кто жил в детдоме, столпились возле телеги. Мальчишки и девчонки смотрели на меня с завистью. А я вглядывался в лица, в глаза и не просто прощался с каждым, а еще что-то хотел им сказать, пожелать, напомнить, пообещать, но я не знал, что и в какой форме.

Толстая тетя Ульяша, обнимая меня, шумно плакала и вытирала широкими пухлыми ладонями покрасневшие глаза. Я никогда не думал, что она так любит меня. Надо бы и ей, и Анне Андреевне, и Монашке, и всем, всем что-то сказать хорошее. Но я словно прирос к телеге и словно бы окостенел в неловкой позе, и еще я слышал, как стучит сердце.

— Ну, с богом, — сказал дядя Матвей, несильно стегнув лошадь.

Телега дернулась, мы поехали. Все стали махать руками. Вот уже массивные чугунные ворота — и тут внезапно Юрка и Клешня выскочили из толпы ребят, догнали нашу телегу.

— Держи, помнить будешь, — сказал мне Юрка, протянув самодельный ножичек с оплетенной ручкой, нож Дульщика. Клешня и Юрка разыскали его у ребят другой группы. Юрка приотстал, и в раскосых глазах я ничего не мог увидеть, потому что он их сжал плотно-плотно и отвернулся.

А Клешня высыпал на мою ладонь пуговицы от зимнего пальто.

— Пришей, когда вернешься, на всю жизнь пришей, на все века, понял?

Отстал и Клешня. Старая казачья крепость все удалялась. На чугунных воротах сидели мальчишки и долго-долго махали мне руками.

Дядя Матвей повернулся к нам, поскоблил бороду крупными кривыми, обожженными цигаркой ногтями и сказал:

— Ну вот и отмаялся, сынок. Теперь все как-никак полегче будет.

— Теперь-то мы заживем, — сказал отец, растрепав мои волосы.

— А ведь сколько времени потеряли на эту дорогу, — со вздохом заметила мачеха.

«Ну и ладно, ну и будь что будет, — подумал я. — В обиду себя не дам — не маленький».

В Бугульме мы стали жить в небольшом деревянном доме на тихой улице, невдалеке от высокого песчаного обрыва. По другую сторону обрыва уже не было домов — стоял черный еловый лес. В этот лес я вместе с Митькой и Нюрой, детьми мачехи, ходил собирать дрова — сухие ветки, кору, еловые шишки. Митька успевал насобирать свою долю быстрее меня, ему помогала Нюрка. Легкая, худущая, в огромных мужских ботинках, она проворно шаркала вокруг нас на своих спичечных ножках, собирала дрова и всему удивлялась.

— Ой, Митенька, — тоненько вскрикивала она, — муравьи бабочку тащат! Митенька, посмотри, гусеница-то какая!

— Ну чего орешь, чего орешь, — одергивал ее Митька, — ты лучше дрова собирай, а то получишь у меня.

Восторженное маленькое лицо Нюрки сейчас же гасло, она суетливо кидалась за каждой веткой или шишкой, подносила Митьке свою крошечную ношу и, точно в искупление своей вины, бережно опускала ее в Митькин мешок. Она заглядывала брату в глаза, искала в них прощение и благодарность; я никак не мог понять Митьку, его насупленное молчание и окрик:

— Чего зенки таращишь! Давай работай!

Нюрка подавленно отходила в сторону, шаркала ботинищами по сухим сосновым иглам, склонялась над веткой или над старым пнем, чтобы содрать с него кору, и снова я слышал ее удивленный звонкий голос:

— Митенька, я мокрицу нашла!

Она кричала о мокрице так, будто увидела удивительный цветок, а Митька молчал или спрашивал:

— Ну, чего еще там?

«Почему она не обращается ко мне? — мучился я. — Стесняется или, может быть, боится?» Я сам подходил к Нюрке, приседал возле нее, искал глазами ее мокрицу или жучка и сейчас же встречался с Нюркиным сияющим загадочным взглядом. Она недолго смотрела на меня так — тревожно оборачивалась, чтобы увидеть брата. А тот, уже набычившись, стоял перед мешком, глаза его смотрели недобро из-под тяжелого выдвинутого лба. Ему очень не нравилось, что я подхожу к его сестренке, что я иногда переглядываюсь с ней, или стараюсь ей помочь, или нахожу ей редкого жука. Однажды, когда Митька сильно толкнул Нюрку, а я помог ей встать, он заорал: