Илья Варшавский: Сборник [СИ]

«Откуда эта тоска? — вновь подумал он. — Вот сейчас я уйду, а она отправится на дезинфекцию и смену программы. Через десять минут с ней в этой кровати будет другой. Глупости! Нельзя же ревновать вещь. Только миллионеры могут позволить себе роскошь держать собственных кукол. И все же…»

— До свидания, милый! Приходи. — Это тоже входило в программу.

— Господи! — сказал он вслух, спускаясь по лестнице. — Я, кажется, сейчас разревусь. Нельзя принимать столько альдумина, ни к черту не годятся нервы.

— Пятнадцать монет, — фамильярно произнес автомат в вестибюле. Он опустил деньги в щель.

— Спасибо! Не забудьте нас навестить.

«Не забуду, — злобно подумал он. — Куда я еще денусь, не искать же в самом деле…»

Внезапная догадка заставила его на мгновение остановиться.

— Сволочи! — сказал он, шагнув в проем автоматически открывшейся двери. — Подсунули живую!!!

Ежедневно, с десяти утра Борис Линьков околачивался в комнате секретарши, поджидая прихода рассыльной с почтой. Он придумывал ненужные разговоры по телефону и подолгу рылся в пропыленных папках с перепиской прошлых лет. Секретарша, женщина немолодая и опытная в сердечных делах, млела в присутствии этого красивого геолога, приписывая его регулярные посещения внезапно вспыхнувшей страсти. В перерывах между телефонными звонками и вызовами к начальству она рассказывала Линькову о своей неудавшейся семейной жизни, намекая, что причиной развода была недостаточная мужественность ее избранника. Линьков внимательно ее слушал, иногда вставлял сочувственные замечания, но стоило появиться на столе пачке писем, он, как бы невзначай, начинал перебирать ее дрожащими пальцами и, если среди конвертов с разнообразными служебными штампами обнаруживал маленькую белую повестку, незаметно комкал ее и торопился уйти. Секретарша вздыхала, сетуя на робость нынешних молодых людей, и до конца дня предавалась любовным грезам.

О повестках Линьков никому не говорил, а когда наступало время, изобретал какой-нибудь предлог, чтобы отлучиться с работы.

Хотя Линьков проходил по делу всего лишь как свидетель, он тщательно скрывал ото всех свою тайну, потому что дело это было тягостное и постыдное, постыдное для самого Линькова.

Случилось это осенью, три месяца назад. В тот вечер Линьков оказался в незнакомой компании на студенческой вечеринке.

Пригласила его туда студентка университета Оля, с которой у него начиналось что-то вроде романа. Неожиданно для Линькова вечер прошел очень интересно. Не было ни водки с обязательными салатами и селедкой, ни танцев под магнитофон. Пили сухое вино с жареным миндалем, читали стихи и много разговаривали. И то ли потому, что Линьков был на пять лет старше всех этих желторотых птенцов, то ли потому, что был он красив той особенной мужественной красотой джеклондоновских героев, которая всегда вызывает к человеку симпатию, но вскоре случилось так, что говорил он один, и все слушали его с напряженным вниманием.

Говорил он легко, умно и весело. Рассказывал про экспедицию в Саяны, когда неожиданно перевернулся плот, и утонуло все снаряжение и продовольствие. Как две недели добирались они до ближайшего жилья, питаясь ягодами и прошлогодними орехами, рассказывал о своей встрече на лесной тропе с медведем, о верном псе, который собачьим чутьем вывел их к людям. В этих рассказах чувствовалась ирония очень храброго человека, умеющего самые смелые свои поступки представить в смешном виде, не стыдящегося признаться, что и страшновато иногда бывает, всегда готового переоценивать поведение друзей и скромно говорить о себе.

Линькову было приятно, что он нашел верный тон, приятно было находиться в центре внимания своих новых приятелей, приятно было, что Оля несколько раз под столом нежно погладила его руку, но больше всего были ему приятны горящие глаза Сурена Папавы, совсем еще мальчика, студента консерватории, про которого говорили, что это пианист-виртуоз, будущее светило.

В половине двенадцатого Линьков стал прощаться.

— Останься, — шепнула ему Оля, — скоро они разойдутся, посидим еще вдвоем, хорошо?

— Боюсь, что я уже и так всем надоел, — усмехнулся Линьков. — Лучше я тебе позвоню на днях, и мы встретимся.

Папава тоже стал одеваться.

— Мама не любит, когда я задерживаюсь, — пояснил он, краснея, как девушка.

Вышли они вместе.

— Ох, Боря, — сказал Папава, когда они спускались по лестнице, — вы не предоставляете, до чего я вам завидую!