Николай Омельченко - Серая мышь

— Не скорбите, други, — продолжал Бошик, — сбросим мы свое ярмо, сделаемся вольными — будем думать, как и своих братьев-левобережцев вызволить из неволи. Мы еще придем к ним.

Пока пан Бошик собирался «сбросить свое ярмо» и прийти «на помощь» украинцам Левобережья, к нам с братской помощью пришли они. Случилось это в 1939 году. Фашистская Германия, спровоцировав известный конфликт, двинула свои армады на Польшу. Панская Польша, до того кичившаяся своей армией, оставленная в беде союзниками, была разгромлена в считанные дни.

Уже в первые часы немецкого нападения я на себе испытал весь ужас этой войны. В академической мастерской мы писали натурщицу. Это была совсем юная девушка, с еще не развитой грудью, но фигуру имела вполне зрелой женщины. Мне говорили, что она долго не соглашалась позировать обнаженной, стеснялась, это у нее был первый сеанс. В наше здание попала немецкая бомба. Нас завалило, вначале я не понял, что произошло, потерял сознание; очнулся полуоглохший, весь битый и помятый. Нас откопали только на следующий день. Никто серьезно не пострадал, кроме натурщицы, ее прекрасные ноги были раздавлены многотонной балкой. До сих пор у меня в ушах стоит ее ужасный крик…

Вскоре немцы окружили Варшаву, и я второй раз попал под бомбежку, теперь уже на левой стороне Вислы, на улице Черниковской, в шестиэтажном доме, — пришел туда к приятелю посоветоваться, что делать: оставаться в Варшаве с немцами или пробираться на Волынь, в Ковель, куда, по слухам, уже вступала Красная Армия. В тот момент, когда мы с ним разговаривали, бомба угодила в дом, шестиэтажная громадина рухнула, все, в том числе и мой приятель, погибли, а меня снова откопали, и опять почти невредимого, только после этого седины на моей голове стало больше, чем у пана Бошика. А было мне тогда всего девятнадцать лет.

Все потом удивлялись:

— Ну, ты, Курчак, счастливчик, заговоренный какой-то.

И мать моя, Калина Ивановна, узнав об этом, шепнула мне:

— Скажу по секрету: ты родился в сорочке, только никому не говори, сглазят.

Двадцать шестого сентября Варшава капитулировала, все, кто мог, бежали на восток навстречу Красной Армии. Подались туда и многие из моих приятелей; другие же, из панков, те, что не доверяли большевикам, остались под немцами ожидать, как те себя поведут; потом некоторые и служить у них стали. Я еще ничего для себя не решил. Хотелось в родной Ковель, но и боязно было: ведь отец воевал против Советов, как то они к нам отнесутся?

В Варшаве позакрывались многие лавки, стало голодно, съестных запасов пани Вшеляк не имела, и я ходил на околицу, копал на брошенных огородах картошку и свеклу, этим и жил. За городом еще валялись неубранные трупы людей и лошадей. Как-то в леваде я набрел на целое поле нетронутой капусты. В тот год она уродила неважно, а тут серебрилось целое богатство, и никто ее не брал, не до нее, видимо, было тем, кто остался с немцами. У покинутого дома, в хлевце, я отыскал старый огородный возок, загрузил его и повез к себе на Маршалковскую. По дороге у меня купил оптом всю капусту лавочник-зеленщик, один из тех украинцев, что остались. Дал он мне за мой товар всего три злотых, но я и этому был рад: хоть что-то собралось на дорогу в Ковель к отцу и матери; после того, как туда вступила Красная Армия, они не выходили у меня из головы.

Зеленщик попросил меня завезти капусту в лавку. Там я и познакомился с Галей. Она в лавке мыла пол, босиком, с подоткнутым подолом, сноровисто возила тряпкой по давно не крашеным, облупившимся доскам. Увидев нас, быстро опустила на белые оголенные ноги подол, распрямилась и, выкручивая тряпку, смущенно, несколько вызывающе посмотрела на меня; молча, кивком ответила на мое приветствие и скрылась в двери за прилавком, заставленным корзинами с яблоками и сливами. Поначалу я и не рассмотрел ее как следует. Мысли были заняты другим. Не до девчат мне тогда было, да и ничем особенным она меня не привлекла. Лавочник из гостеприимства предложил мне присесть, вздыхая, стал расспрашивать, кто я, и, узнав, что собираюсь в Ковель, воскликнул:

— Так Галя тоже из-под Ковеля! Денно и нощно только и торочит, как бы уехать. Да чем же сейчас уедешь, только пеши идти надо. У нее там в селе отец и мать, моя сестра, люди они были зажиточные, многоземельные. А она тут в университете. Боится за родителей, может, их там Советы уже в Сибирь выслали, землю уж точно забрали да злыдням пораздавали. Галя! — позвал он.