Николай Омельченко - Серая мышь

— У меня уже есть два портрета Шевченко, — сказал он, — но это будет самый лучший. Пан Курчак, дорого за него возьмет?

Я вздохнул.

— Признаться, мне с ним не хотелось бы расставаться, все же память о моей молодости, но…

И я стал рассуждать вслух, высказывая то, о чем постоянно думал, не стесняясь этого понравившегося мне человека:

— Кому он будет нужен после того, как меня не станет? Будет валяться где-нибудь в пыли или продан по дешевке. Я вам дарю этот портрет, пан Моква.

— О, что вы, это так щедро! — Семен вдруг, словно вспомнил, что у него в боковом кармане пиджака бутылка виски, быстро вынул ее и стал отвинчивать пробку. Руки у него дрожали. Я подумал, что это от волнения, но когда он налил мне и себе и, сказав «за вас и за вашу щедрость», поспешно выпил, забыв даже спросить содовой, я понял, что виски для Семена — одна из главных целей в жизни, он, видимо, уже давно пристрастился к нему, оттого и лицо у него такое, и какой-то виноватый, робкий вид. Он поставил рюмку, зажмурил глаза и повторил: — Это очень щедро, спасибо вам. Я повешу этот портрет на самом видном месте. — Налил себе еще и спохватился, увидев мою нетронутую рюмку. — А вы?

— Спасибо, я не пью, — ответил я.

— В таком случае… — Семен с сожалением поставил рюмку на стол.

— Я, пан Моква, когда-то хорошо выпивал, — солгал я, — а теперь нельзя. Но друзья мои уже привыкли к тому, что я трезвенник, и пьют, сидя со мной, сами. Мне хотелось бы и вас с сегодняшнего дня причислить к моим друзьям, так что не стесняйтесь, пейте, пожалуйста.

Семен не заставил себя долго уговаривать, пил, смотрел мои картины. Ему все нравилось. Между делом мы расспрашивали друг о друге. Оказалось, — для меня это было совершенно неожиданным, — что Семен моложе меня почти на десять лет, выглядел он, конечно, намного старше своего возраста. Рассказывал довольно неохотно об Австралии, о ее душистых эвкалиптах и прочем, и тут я, спохватившись, спросил его о музее — как я мог не поинтересоваться этим с самого начала! — почему он назвал в честь матери «Оксаной»? Семен долго молчал, пил, хмелея, бугристое лицо его наливалось тугой, как раскаленное железо, краской, а глаза становились все печальнее. Наконец он рассказал мне свою историю. Я ее записал, вот она.

…Семена забрали в Германию на работы из Кременецкого района; был он хилым пареньком, но роста высокого, поэтому и выглядел старше своих лет, вот и загребли его еще несовершеннолетним. Мать в слезы, к полиции, в комендатуру — ни в какую! Смеялись — в дороге доспеет! «Возьмите лучше меня, я молодая и сильная», — говорила мать. Забрали и ее, взяли обоих. В Германии их определили к бауэру, они были рады — хоть и рабы, но вместе. Относились хозяева к ним, как и к рабочей скотине, разве что скотину лучше кормили да она меньше работала, но все же как-то жили, с голоду не умерли и вконец не надорвались. Через два года пришли американцы, мать и сын попали в лагерь для перемещенных лиц, а там началась агитация: всех, кто работал на немцев, сошлют в Сибирь, кто же останется здесь, обещали отправить в свободный мир, где, по словам агитаторов, земной рай и благодать. Некоторые поверили, в их числе были Семен и его мать Оксана. Так, после тяжелого плавания через океан, они очутились в Австралии, в чужой, но прекрасной стране, где призрачно синеют покрытые маревом вечной зелени горы, где чист и прозрачен воздух, напоенный теплым дыханием океана, где всегда улыбчивы и приветливы люди, нет голода и, главное, никогда не было войн. Здесь вы будете счастливы, сказали им в Австралии, как счастлив весь австралийский народ, вы забудете ужасы войны, станете такими же, как и мы, беззаботными и веселыми.

И действительно, Семен и Оксана видели вокруг себя только приятное, никто не оскорблял их, относились к ним приязненно и по-доброму. Это наполнило душу Оксаны чувством благодарности и радости, наконец-то она обрела покой, которого до этого не знала, покой для себя и для своего сына Семена, из-за которого, собственно, и попала сюда. И по ночам, молясь богу, она благодарила его за это.

Затем пришлось изучать английский язык в лагере для эмигрантов, проходить медицинские комиссии, где определяли, кого и на какую работу направить. Семена и ребят, что помоложе, назначили в Квинсленд рубить сахарный тростник, а Оксану послали в Мельбурн в дом для престарелых — присматривать за немощными стариками. И тут Оксану охватил страх: как же это их разлучают, ведь она и на каторгу в Германию ехала только затем, чтобы быть вместе с сыном, не бросать его одного, а теперь, когда все так хорошо, снова эта насильственная разлука. Сколько она обегала разных чиновников, умоляя не разлучать ее с сыном, просила и ее послать в Квинсленд, согласна была на любую работу, но ни просьбы, ни слезы не смягчили сердца чиновников.