Николай Омельченко - Серая мышь

Потом он представлял почетных гостей, прибывших на юбилей, читал приветствия от премьера Онтарио и мэра Торонто, горы приветствий еще от кого-то, как бывает на всех юбилеях. Однако я его уже почти не слушал, а лишь смотрел по сторонам и все думал, думал. Голова моя была наполнена все теми же необратимыми мыслями, которые уж столько лет болью режут мой разум. Кто я и кто мы все, здесь собравшиеся? На что потратил я свою жизнь, на что перевели свои жизни все эти люди? Человек живет для продления рода своего, бережет родину и свой народ, лелеет его любовью, а не злобой и ненавистью, которыми пропитан к Украине каждый второй из сидящих в этом зале. Вот они суетятся, устраивают разные сборища и съезды, где переливают из пустого в порожнее, и называют это борьбой, а ведь она, как говорит мой Тарас, всего лишь мышиная возня, да и сама ОУН — это серая мышь, которая уже не одно десятилетие пытается грызть могучий гранитный фундамент величественного здания Украины. Не одно поколение уже поистерло зубы, а в здании том не слышно даже скрежета их зубов. Оттого и злоба, и ненависть, и предательство, и попытка создать, где только можно, хоть мизерный лоскуток подобия Украины, свой крохотный мирок, который утолил бы печаль и тоску по Краю. Но и этот мирок все сужается, уменьшается, никогда ему не вырасти, не стать родиной для украинцев, ибо, как сказал писатель: «Родина бывает только одна, это слово не имеет множественного числа». Оттого я всегда чувствую себя здесь чужим, оттого постоянно горьки мысли мои. Страшно подумать, что мы живем на этой земле только один раз, что прошлого никакой силой не воротишь…

— Пан Курчак, я вам принес еще порцию виски, — пьяненько улыбаясь поставил передо мной стакан Олег. — А говорили, что не пьете. Ваш стакан давно опустел.

— Не пьют лишь больные и скупые, а на дурняк и они не исключение, — сердито воззрился на меня Марущак-старший.

Но его слов никто не расслышал, да и я не придал им особого значения, хотя их колкость, безусловно, адресовалась мне. Старому скряге лавочнику Марущаку было жаль сыновних долларов, потраченных на чужого человека.

Назло скряге Марущаку я лихо, как умелый пьянчужка, отхлебнул из стакана и вдруг сказал ему через стол, громко и заносчиво:

— Великий Данте поместил изменников и предателей в последний, самый страшный круг ада.

К чему это я ляпнул, с чем были связаны мои слова, я уже и сам не помню, видимо, опьянел. Что мне ответил Марущак, я не расслышал, — неподалеку от нас начал выступать молодежный квартет МУНО «Калина»; я любил этот квартет и заслушался, позабыв обо всем. Но, когда снова продолжились приветствия представителей разных кредитных и заемных союзов и все тот же хозяин вечера стал читать телеграммы, присланные из других городов, я опять вернулся к своим мыслям. Да, времени на земле отпущено до обидного мало. Было в моей жизни больше плохого, чем хорошего, это неправда, что помнится только доброе, а злое забывается,

Гляжу я на свою младшенькую Калину, к ней буквально прилип Олег, держит ее за руку, а она — артистка, разыгрывает из себя скромницу и недотрогу. А может быть, в этом и есть вся ее суть, а все остальное — лишь игра? Может, Калина еще способна быть скромной, преданной, любящей женщиной, какой была моя мать, ее бабушка, какой осталась Джулия, каким, да простят мне мою нескромность, был всю свою жизнь и я.

Снова все встали; банкет кончается молитвой. Старики стали разъезжаться, кто помоложе, спустились в нижний зал — там до ночи будут танцы под оркестр «Ватры». Туда же перекочевал и бар. Мимо нас промчалась Джеммина компания, и — я не поверил своим глазам! — передо мной вдруг возникла фигура Гната Кочубея в потертом фрачном костюме, с бабочкой и все той же пампушкой-шкатулкой на груди. Как и прежде, от него несло ацетоновым душком.

— Жив? — невольно вырвалось у меня. — Сколько же тебе лет?

— А я свои годы не считаю, — ответил Кочубей, — я считаю цифирь дней, когда начнется война, когда американцы разобьют Советы. Вот, подпиши. — Кочубей вынул из кармана свернутый трубкой лист бумаги, развернул его; он был длинный — почти до пола, сверху на треть листа что-то напечатано на машинке. Кочубей стал скороговоркой объяснять:

— Намерен обратиться с посланием к Рейгану, чтобы он ни в коем случае не шел на поводу у красных и не думал сокращать ядерное вооружение. А еще мы просим, чтобы он скорее сбросил на Москву атомную бомбу. Я узнал, что сегодня у нас банкет, соберется много людей, вот и прибежал. Подпиши, Улас, у нас в Доме Франко уже многие подписали. И тут, думаю, все подпишут.