Николай Омельченко - Серая мышь

— Но и среди этих произведений, — шептала Джемма, — есть настоящие жемчужины искусства. Вот хотя бы эта хатка с мальвами, упирающимися в стреху, или река под горою.

— Это Псел, — уточнил я.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Джемма.

— Читал.

— Обычно человек на смертном одре поддается апатии, а Кричевский работал с утра до вечера, до последней минуты думал о искусстве, только им и жил.

— Я завидую ему, — сказал я тихо. — О таких людях следует постоянно помнить и учиться у них.

— Да, — согласилась со мной Джемма, — он прожил большую и сложную жизнь. Известно ли тебе, что Кричевский преподавал в художественно-индустриальной школе в Киеве, проявил себя в кинематографии, оформив шестнадцать фильмов, в том числе и знаменитую «Землю» Довженко?

— Об этом я прочитал в твоей монографии.

— Его произведения реалистичны с некоторыми нотками импрессионизма, но это вряд ли кто замечает, он чисто украинский реалист, — продолжала объяснять Джемма. — Да и не мог он быть другим. Прежде всего, конечно, это талант, сформировавшийся в украинской среде под влиянием своего отца Василия Кричевского, я, между прочим, видела дом, где он жил, и мемориальную доску на нем. Его дядя Федор — тоже художник, профессор. Поэтому-то его пейзажи совершенно оригинальны, резко отличаются от пейзажей западноевропейских и американских мастеров…

За нашей спиной раздался недовольный голос:

— И еще, панове, вы не сказали главного, того, что пан Василий Крический в своем творчестве диаметрально противоположен соцреализму московской продукции.

Мы обернулись. За нами стоял длинный и худой человек с гладко выбритым лицом; ни я, ни Джемма его не знали.

— Как вы смеете вмешиваться в наш разговор! — резко заметила Джемма.

Я тихонько прижал ее руку.

— Василий Кричевский — несравненный мастер неба и облаков, — продолжала Джемма, не обращая внимания на незнакомца, словно не замечая его. — Его сочные, нежные, жизнерадостные кодеры, виртуозно исполненные светотени, его пейзажи — вне конкуренции. И все же что-то помешало ему стать в ряды первых пейзажистов мира. Он никогда никого не представлял, словно был безродным.

— Почему «словно»? — возразил я. — Так оно и было.

Джемма, по всей видимости, не поняла меня, а объяснять ей почему-то не хотелось. Слушая ее, я с печалью думал о том, что, живи на Украине, он, безусловно, имел бы мировое признание, потому что представлял бы великую страну и не был бы, как заметила Джемма, «безродным».

А Джемма продолжала:

— Он был удивительно постоянен в своем творчестве, не искал модных «измов», не стилизовал природы хитромудрыми приемами, чтобы блеснуть оригинальностью; наоборот — был с природой в тесных контактах, мог найти, разглядеть в ней самое яркое и оригинальное, украсить рисунок самобытностью своего таланта. — Джемма, сама того не замечая, повторяла мысли и слова из своей монографии, а я смотрел на эти миниатюры, написанные по памяти, и думал: как же надо было любить свою родину, свою Слобожанщину, чтобы в последние, предсмертные дни своей жизни изобразить ее по памяти так, как не всякий мастер напишет и с натуры. И вспомнились мне строки из его биографии, как он еще в юные годы вместе с братом Николаем проведывал свою бабушку Параску Кричевскую в селе Ворожба, на Слобожанщине, в одном из очаровательнейших уголков Украины, где на реке Псел еще стояли водяные мельницы, а на околице доживали свой век старинные казацкие хаты. Юноши часто бывали и в Лебедине и в окрестных селах, все это сохранилось в сердце художника до конца его дней. Многое из того прошлого теперь перед нами, за тысячи километров от родины, в галерее «Оксфорд»…

Выходя из галереи, мы неожиданно встретили Юрка Дзяйло.

— Уж не на выставку ли? — удивился я.

— На какую еще выставку? — приняв мои слова за насмешку, обиженно спросил Юрко.

— Здесь вернисаж Кричевского, — сказала Джемма.

— Не знаю такого, — смешался Юрко; вряд ли он знал и значение самого слова «вернисаж»,

— У тебя тут дела? — спросил я.

— Да вот приехал узнать, как устроиться в богословскую студию.

— Смотри, еще станешь архиепископом, а то и самим владыкой, — усмехнулся я.

— Владыкой, может, я не буду, грехов слишком много, а священником желаю стать. Хочу посвятить остаток своей жизни богу и святой церкви.

Обратно мы летели вместе. Джемма села в кресле у выхода, где она могла курить, не докучая табачным дымом нам с Юрком. Мы сидели в креслах рядом.